Рикошет

— Мать твою-перемать!

— Сучье зоновское! Пацанов резать?!

Подбежав к толпе, окружившей Агафонова, Кромов оттолкнул мужика, который уже занес тяжелый сапог, чтобы врезать под ребро обидчику, схватил Петра, выдернул из круга.

Запыхавшийся участковый вскочил в круг, люто повел глазами.

— Осатанели?! Всех пересажу!

Мужики глухо заворчали, как свора, которую отогнали от добычи, но остановились, замерли в нерешительности. Потом, пользуясь темнотой и сумятицей, стали потихоньку растворяться в переулках.

Чуть в стороне фельдшерица в накинутом прямо на черную комбинацию халате обрабатывала Сережке рану. Рядом стояли бледная от пережитого девчонка, отец парня.

Туда же подвели и Агафонова. На его вываленном в грязи, залитом кровью лице не было видно ни глаз, ни носа. Лишь на распухших губах вскипали светло-розовые пузырьки.

Глядя в это измочаленное лицо, участковый участливо проговорил:

— Ну что, Петр, отвоевался?..

Губы Агафонова шевельнулись, и он длинно выматерился.

Уже дома, когда отец громко фыркал подле умывальника, Кромов спросил:

— За мужиков испугался, что им за этого зэка отвечать?

Отец, не разгибаясь, медленно обернулся:

— За жизнь человеческую испугался… за жизнь…

Свидетельница Стонога покидает дежурную комнату. Тут же заглядывает буфетчица:

— Можно?

Явно мстя ей за нетерпеливость, лейтенант сухо отзывается:

— Сейчас… Отберу объяснение у задержанного и займусь вами… Ждите.

— Заходи, хозяйка! — благодушно улыбается Агафонов и поясняет дежурному: — Ты на меня бумагу не трать, начальник… Я счас воздержусь базарить, на суду всю правду-матку скажу…

— Так и записать, что вы отказались от дачи объяснений? — холодно интересуется лейтенант, невольно поглядывая на Кромова.

— Твое дело, начальник, чего писать. На то тебя и учили… Только я тебе ничего не говорил.

— Ну что ж… — поводит плечами лейтенант, пишет в бланке «от дачи объяснений отказался», протягивает бумагу Агафонову: — Подпись свою поставьте…

— Не-а, — криво улыбается тот. — Не буду.

Дежурный смотрит на Кромова, словно призывая в свидетели беспардонного поведения задержанного, потом поднимает трубку телефона, куда-то звонит и просит прислать машину.

Кромов прислушивается к несущемуся, кажется, со всех сторон голосу. Голос объявляет, что поезд, на котором должен ехать оперуполномоченный, отправляется через пять минут с третьего пути, и настоятельно требует, чтобы пассажиры заняли свои места в вагонах.

Агафонов понимающе хмыкает:

— Бегить надо?

— Пора, — отвечает Кромов и останавливается взглядом на слезящихся глазах задержанного: — Зря ты все это затеял…

— А-а-а! — отмахивается Агафонов.

— При твоих судимостях мало не дадут…

— Судимости… — с горькой усмешкой роняет Агафонов.

Районный суд, размещавшийся в большой старой избе посреди села, всегда вызывал у Петра теплые чувства. Он даже любил его. Здесь всегда было тихо, чисто и пахло полынью. Темные, суровые лиственницы своими ветвями касались стекол крохотных окон.

Судья понравился Агафонову с первого взгляда. Спокойные и усталые глаза, измятый, несвежий воротник рубашки, неловко повязанный галстук. Петр пытался припомнить, откуда этот мужик, но в голову ничего подходящего не приходило. Решив, что судья не из местных, он успокоился. Так даже сподручнее, а то своему было бы неловко. Петру не хотелось причинять знакомому человеку какие-либо неудобства. Зачем?

Заседателей Петр знал. С тем, что сидит справа — с пожилым кряжистым колхозником, зовут которого не то Маркел Ипатич, не то Ипатий Маркелыч, когда-то давно его отец работал с ним в одной бригаде. Но в глазах заседателя сочувствия Петр не отыскал, да и не старался он его вызвать. Мимолетную жалость он заметил в глазах второго заседателя. Им была бывшая учительница, совсем еще молоденькой девчонкой обучавшая Петра грамоте. «Сталин — наш вождь», — писал Петр под ее диктовку… Жалости он не терпел, поэтому, цыкнув зубами, вызывающе глянул на учительницу, и она опустила глаза.

Неторопливо, чуть растягивая слова, судья читал обвинительное заключение.

Из-за деревянной загородки поглядывал Петр на мужиков и баб, плотно набившихся в зал. У всех были внимательные и какие-то торжественные лица. Еще бы! Прямо на их глазах отправляли правосудие.

На подсудимого бросали любопытствующие взгляды. Слышался легкий шепот. Кто-то важно кивал головой, соглашаясь с мнением соседа.

И хотя Петра отгораживали от односельчан деревянные перильца, которыми была обнесена скамья подсудимых, он чувствовал себя, как бы среди них, среди тех, кто знал его, кто родился там же, где и он. Ему казалось, что сидит он на колхозном собрании, а собрались все лишь для того, чтобы пропесочить его, Петра Агафонова, за мелкие нарушения трудовой дисциплины. Лица собравшихся были такими знакомыми, своими, свойственными только его родному селу. Нигде в городе он не встречал таких знакомых лиц. Там они были чужие, разделенные городскими расстояниями, ездой в автобусах. А здесь… Горький комок подступил к горлу. Сделав над собой усилие, Петр уставился в пол.

Судья закончил читать обвинительное, взглянул на подсудимого: