Рикошет

— Признаете ли себя виновным?

Петр встал, ясно понимая, что поблажки не будет, ответил твердо:

— Да. Полностью.

— Тогда расскажите, как было дело, — сказал судья.

Агафонов скользнул взглядом по лицам односельчан. Все они смотрели на него, ждали рассказа. Не было интереса лишь в глазах участкового и его сына. Старший Кромов смотрел с грустью, молодой — сухо и неприязненно.

Рыжая девчушка — секретарь судебного заседания — изготовилась записывать показания подсудимого, смотрела нетерпеливо.

Петр усмехнулся над серьезным выражением ее лица, кивнул в сторону лежащего перед судьей уголовного дела:

— Че рассказывать-то… Все там записано правильно… зафиксировано, значит…

— И все же, мы бы хотели услышать, — проговорил судья.

Петр оглядел притихших односельчан, пожал плечами:

— Раз положено… Вышел я, хотел покурить, а спички в избе оставил. Грубо попросил спички у Сережки… у потерпевшего, значит… — Петр закашлялся, но справился с приступом, закончил: — Он меня и ударил… А я его ножом… Все…

Вспоминать испуганные глаза парня, раскрытый в истошном вопле рот, сгорбленную фигуру матери, застывшую на крыльце, когда его почти на руках тащили участковый с сыном, Петру не хотелось. Он замолчал, покосился на потерпевшего.

Сережка сидел на первой лавке, где и положено сидеть потерпевшему, и краснел, как хорошо проваренный рак. Был он на голову выше Агафонова, значительно шире в плечах. И сейчас, когда видел болезненную фигуру подсудимого, ему, наверное, было стыдно от того, что сам не отделал Агафонова, что дошло дело до милиции, до суда…

Петру стало жаль Сережку.

О чем говорили свидетели и потерпевший, он не слышал. Когда у него спрашивали, есть ли вопросы, он отрицательно мотал головой. Изредка Петр осматривал зал, поглядывал на дверь. Однако мать так и не пришла.

Из речи прокурора, монотонно перечислившего все его судимости, Петр понял — сидеть придется долго. И когда прокурор попросил суд назначить наказание в виде семи лет лишения свободы, не очень удивился.

Адвокатесса говорила бойко, торопливо, пряча глаза от публики, так как прекрасно сознавала всю тщетность своих усилий.

Судья слушал всех внимательно, чем еще больше понравился Агафонову, который не любил городских судей — вечно куда-то торопящихся и всегда начинающих писать приговор уже во время прений сторон.

Адвокатесса с чувством исполненного долга опустилась на стул, сжала пальцы. Почти сразу послышался негромкий голос судьи:

— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.

Все лица были обращены к Петру, все глаза.

Жалостливые, безразличные, осуждающие, любопытствующие.

Материнских глаз не было.

Петр поднялся медленно. Встал, как и положено стоять подсудимому — заложив руки за спину. Молчал.

Судья устало смотрел на него, не прерывал тишины.

Занудно гудела в междурамье одуревшая от осени навозная муха.

— Че уж там говорить? — наконец выдавил Петр.

Проговорил и вдруг почувствовал, чего хочется ему, что нужно сделать, чтобы не было этих жалостливых взглядов, чтобы вспоминали его в родном селе, не как «лецидивиста», а иначе… Теперь уже Агафонов изучающе вперился в лицо судьи. Почти с уверенностью подумал: «Разрешит… Должен… Мужик хороший… Разрешит…»

Судья ждал все так же молча.

Морщины разгладились на лице Петра, глаза блеснули оживленно.

— Гражданин судья, можно я… — спросил он и, после мгновенной паузы, решился: — Спляшу?!

— Пожалуйста — невозмутимо ответил судья.

Петр опешил. Казалось, необычная просьба не удивила судью. А вот лицо прокурора вытянулось. Пожилой заседатель ухмыльнулся. Поджала тонкие губы бывшая учительница. Тоненько хихикнула адвокатесса.

Обращаясь к конвоирам, судья сказал:

— Дайте ему выйти.

Сенька и второй милиционер растерянно переглянулись, но откинули барьерчик, выпустили Агафонова.

Петр вышел плавно, еле работая ступнями ног, безвольно опустив руки вдоль тела. Ни на кого не глядя, просеменил на середину зальчика и, забыв, где находится, весь отдался чечетке.

Выбивая замысловатую дробь, задиристо прыгали по широким половицам его туфли, а сам он, распрямившись, как натянутая струна, гордо откинул стриженую голову и чуть надменно смотрел прямо перед собой.

А ноги все работали, работали, работали… Словно своей жизнью жили, отдельной. Словно не было в них суставов.

Постепенно темп танца замедлился, фигура Петра сгорбилась, и в последних ударах каблуков слышалась уже какая-то неуемная тоска по даром прошедшей жизни, по приволью сибирскому, по селу родному…

Сбацать чечетку прилично — этого Петру никогда не удавалось, умел он, но плохо. Сейчас же чувствовал — получилось! Здорово получилось, особенно «выход из-за печки».

Дробь стихла совсем, Петр замер, опустил голову, сдерживая рвущийся кашель, шагнул за барьер.

— У вас все? — ровным голосом спросил судья.

— Все…

— Суд удаляется для вынесения приговора.

Сенька-конвоир вывел Петра на улицу. Тот глянул на куривших в сторонке Кромовых, тоже достал папиросу. После первой же затяжки забился в глухом надрывном кашле.

Агафонов удивленно смотрит на Кромова:

— Че стоишь-то? Опоздаешь…