Рикошет

— Счас, мамашенька, покурю на завалинке, да и на боковую, — добродушно ухмыльнулся Петр, ощущая в ногах приятную тяжесть.

На улице было тихо. Село приникло к телевизорам.

Лишь кое-где в темноте мелькали светлячки папирос, белые нейлоновые рубашки ребят и легкие платья девушек.

Петр продул папиросу, полез за спичками, вспомнил, что они остались на столе. Возвращаться не хотелось. Мудрено закусив мундштук беломорины, он ждал, когда появится кто-нибудь, у кого можно прикурить. Навалилось дремотное состояние, размягчило тело и мышцы. Прислонившись к теплым бревнам родного дома, он прикрыл глаза.

Из забытья Петра вывел тихий девичий смех, смущенный рокоток юношеского баска. Он разлепил слипшиеся веки, вгляделся в противоположную сторону улицы. В темноте, под раскидистой черемухой, различил силуэты ребят. Девушка спиной прижималась к штакетинам ограды, а парень пытался ее обнять.

Петр добродушно осклабился:

— Эй, землячок! Не напирай так, забор повалишь!

Смех стих. Забелело повернутое к Агафонову лицо.

Петр помахал рукой:

— Спички есть?

— Есть, — не очень дружелюбно отозвался парень.

— Ходи сюда, земеля!

Парень подался было в его сторону, но, видимо, рассудил, что подобная уступчивость каким-то образом уронит его в глазах подруги, остановился:

— Сам подойдешь…

Петр беззлобно осклабился, поддел:

— От крали отклеиться опасаешься?.. Иди-иди, будешь паинькой, стакашку поднесу.

— Сказал же! — буркнул парень.

— Али краля твоя ненадежная, что на минуту оставить нельзя?! — хохотнул Петр. — Так давай, я подержу!

Парень сосредоточенно зашагал через дорогу, не обращая внимания на пытавшуюся остановить его девушку.

Когда он подошел ближе, Петр с трудом узнал соседского Сережку. И не успел погасить улыбку, как понял, что куда-то летит…

Лежа в грязи, Петр ощутил во рту противное крошево зубов наполовину с табаком от папиросы, которую еще мгновение назад небрежно и насмешливо перебрасывал из одного угла рта в другой. Странно, злости в себе он не чувствовал. Как ни пытался отыскать, найти не мог. Однако застарелая привычка подбросила с земли, рука сама выхватила нож…

Петр косолапой рысью ринулся к Сережке. Блеснуло лезвие, хорошо отточенное зоновскими умельцами.

Единственное, что Петр успел сознательно сделать — это чуть опустить руку при ударе.

Нож мягко, по самую рукоятку, вошел не в живот, а в бедро парня.

Петр слышал, как заголосила девчонка. Видел, как испуганно округлились глаза Сережки, как упал он и дико заорал: «Ба-атя!.. Ба-а-тя-я!»

Долго, зло и основательно топтали Петра подоспевшие соседи. Потом какая-то добрая душа вызвала милицию.

Дежурный внимательно разглядывает толстуху. Что-то ему не нравится в ответах.

— Гражданка Стонога, давайте уточним, — облокотившись на стол, говорит он. — Доселе неизвестный вам гражданин Агафонов взял банку консервов открыто, на ваших глазах?

Задержанный чутко улавливает суть вопроса, негромко, но быстро бросает, впившись взглядом в заалевшую свидетельницу:

— Не видела этого тетка, не видела!

— Прекратите! — осаживает его лейтенант.

Толстуха боязливо косится на Агафонова, так же робко смотрит на лейтенанта:

— Я же говорила, буфетчица отвернулась, я в кошелек сдачу прятала, смотрю, побежал он… ну, я за ним… А как он банку схватил, врать не буду, не заметила.

Дежурный делает дружелюбно-ироническую мину:

— Не пойму… Зачем тогда вы побежали за ним?

— Бежит же… На всякий случай, — недоумевает толстуха.

Агафонов замечает, что дежурный отложил ручку, и едко подсказывает:

— Про бумагу не забывай, начальник, записывай, че тебе правдивая гражданка толкует.

Уставший от его реплик, дежурный не реагирует. Агафонов перехватывает взгляд Кромова, хмыкает:

— Шибко сдал?

Кромов кивает. Задержанный смотрит испытующе:

— Это ты меня в тот раз вызволил?

— Отец, — отвечает Кромов.

По телевизору показывали кинопанораму. Кромов сидел в кресле. Отец громко фыркал на кухне, прыская водой на форменные брюки, которые, по заведенному много лег назад правилу, всегда отглаживал с вечера. Утомившаяся за день мать уже спала. В избе установилась тишина, нарушали которую лишь негромкий юмор Рязанова и отцовское ворчание.

В открытое окно просунулась физиономия взбудораженного мужика:

— Родионыч! Серегу Митрофанова порезали! Петька Агафонов, гад! Мужики его там добивают!

Отец выскочил из кухни в одних сатиновых в цветочек трусах, привезенных Кромовым в качестве подарка, заполошно переспросил:

— Как добивают?! Кого!

— Петьку!

Судорожными движениями напяливая влажные отпаренные брюки, отец набросился на Кромова:

— Чего сидишь-то?

Не переодеваясь, как был в спортивном костюме, Кромов выскочил в сени, побежал за непрестанно оглядывающимся мужиком.

Участковый всунул в сапоги босые ноги, бросился следом.

Сухое, сжавшееся в комок тело Агафонова каталось по земле.

Он не сопротивлялся, понимая всю тщетность сопротивления. Лишь руками прикрывал голову и лицо, но удары кирзовых, резиновых сапог, остроносых лаковых туфель все-таки достигали цели.

Петр охал, стонал, но пощады не просил. Мужиков это его молчание раззадоривало еще больше.

— Ножами пырять, паскуда?!

— Нутро-то поотшибам!