Рикошет

— Я давно забыла, как это делается.

Хотя голос жены не стал радостнее, Кромов попытался непринужденно рассмеяться:

— Вот и умница! Настоящая подруга опера! Славку утром поцелуй. Скажи, отец ему кусок от какого-нибудь из Красноярских столбов привезет… А тебя я целую. Крепко-крепко!

Кромов сидит за столом, смотрит на тяжелые мешки под глазами своего собеседника и слушает. Тот говорит монотонным глуховатым голосом, почти не делая пауз между предложениями. Наконец заканчивает рассказ, поднимает глаза. Глаза человека, проведшего не одну бессонную ночь. Встретившись взглядом с Кротовым, снова смотрит на свои, широкие в запястьях, руки. Руки неподвижно лежат на коленях, лишь взбухшие вены едва заметно пульсируют.

Кромов ближе придвигает бланк протокола допроса, берет шариковую ручку, некоторое время молчит. Потом негромко роняет:

— Ерохин, попрошу вас повторить.

— Я же только что рассказывал, — в голосе подозреваемого появляется сдерживаемое раздражение.

Губы Кромова плотно сжаты.

Ерохин видит глубокую складку над переносицей оперуполномоченного, нахмуренные белесые брови и, понимая, что тот готов ждать и пять минут, и десять, и час, нехотя пожимает покатыми плечами.

— Как угодно… Мы с женой сопровождали вагоны с вином. У сына были каникулы. Вот и взяли его с собой. Все было нормально. На перегоне между Коченево и Чиком я увидел лосей. Они бежали вдоль лесопосадок. Подошел к сыну, он сидел на ящиках у бокового люка, говорю, смотри, лоси! Слышу, ойкнул кто-то… Обернулся, жены нет…

Дождя не было несколько дней, и сухая мелкая пыль назойливо лезла в салон «УАЗа». Она оседала на пупырчатой поверхности пластмассового чемоданчика эксперта-криминалиста, на старомодном саквояже судебного медика, на кожаной папке следователя прокуратуры, въедалась в одежду.

Кромов склонился к лобовому стеклу, глянул на выгоревшее, предвещавшее жаркий день, небо. Повернулся к следователю:

— Семи нет, а уже палит.

Тот приоткрыл веки, тыльной стороной ладони отер покрытый испариной лоб:

— Да-а… Управиться бы до солнцепека.

— Управимся, — подал голос тоже дремавший эксперт-криминалист Талерко. Потом, не открывая глаз, толкнул прикорнувшего на его плече судебного медика: — Как думаешь, Яшкин?

Яшкин перестал похрапывать, пожевал толстыми губами. От этого движения колыхнулись вислые усы, из-за которых он был похож то ли на Бальзака, то ли на обрюзгшего, но еще полного сил моржа.

— Никак. Я сплю, — пробурчал он.

— Сколько вас вожу, Гавриил Федорович, — громко сказал водитель, не отрывая взгляда от ухабистой дороги, — им разу бодрствующим не видел!

— Это потому, что возишь ты меня всего года четыре. Когда я был таким же молодым и прытким, как Кромов, я тоже пялился по сторонам. А сейчас мои сто семь кило требуют покоя. Как говорится, покой нам только снится.

— Дождь будет, — неожиданно сказал Кромов.

Сухое, со впалыми щеками лицо следователя Добровольского вытянулось:

— С чего ты взял?

— Гавриил Федорович заговорил стихами, — коротко улыбнулся Кромов.

Яшкин не отреагировал, и в машине снова воцарилось молчание. Слышно было, как гудит двигатель, потрескивает рация.

Покосившись на километровый столбик, водитель сообщил:

— Подъезжаем.

Кромов выпрямился на сиденье, расправил широкие плечи, провел ладонью по светлым, коротко стриженным волосам. Сзади завозились, стряхивая с себя дремотную одурь, его спутники.

Только после того, как показания Ерохина записаны, Кромов поднимает голову:

— Почему вы замолчали?

— А что еще говорить?

— Как вы объяснили сыну исчезновение его матери?

Ерохин угрюмо сопит, разглядывает толстые выпуклые ногти.

— Сказал, что мама нас на станции догонит.

Мелькнул железнодорожный переезд: вылинявшие красные полосы шлагбаума; несколько автомашин, кажущихся одинаково серыми от пыли и накатывающихся сумерек; скрученный в жезл бледно-желтый флажок дежурного; его медное от загара лицо.

В открытую дверь вагона врывался удушливый запах полыни.

Сжав голову ладонями, Ерохин сидел на том самом ящике, где минуту назад сидела его жена. Губы безостановочно повторяли:

— Нюся… Нюся… Нюся…

Глаза слепо глядели на откос насыпи, и щебень сливался в нескончаемую ленту.

Дав короткий и пронзительный гудок, состав, почти не снижая скорости и змеей извиваясь на стрелках, миновал небольшой разъезд. Лязгало железо намертво сцепившихся вагонов. В ящиках беспокойно позвякивали бутылки. Вагон швыряло из стороны в сторону.

Ерохин сидел, как влитой. Будто короткие крепкие ноги вросли в пол. Пепельно-бледное лицо делало его еще больше похожим на грубо отесанную глыбу камня.

— Пап, а мамка где? — вырвал его из оцепенения возглас сына.

— Мамка?! — повторил Ерохин и, внезапно подскочив, сделал к нему несколько суетливых шагов.

Рот искривился в заискивающей, нелепой улыбке, на глаза навернулись слезы.

— Спрыгнула она… Увидела цветы красивые и спрыгнула. Ты, Витя, не волнуйся. Она догонит… Догонит…

Сын посмотрел недоверчиво:

— А она не ударилась?

— Что ты?! Я сам видел, как мамка ловко сбежала по насыпи. Не беспокойся, — продолжал частить Ерохин. — Догонит она нас. На следующей станции и сядет в вагон.