Рикошет

В зале ожидания надрываются включенные на полную громкость телевизоры. У буфетной стойки кто-то умоляет разрешить взять без очереди пачку сигарет. Где-то плачет ребенок. Вкрадчивый голос, перекрывая шум, предлагает прослушать информацию о задержках рейса.

Но Кромов и Ерохин ничего этого не слышат. Обоим кажется, что тишина, повисшая в воздухе, никогда не кончится.

— Я пришел сказать… — начинает Ерохин и с надеждой смотрит на оперуполномоченного, ожидая, что тот поможет ему.

Кромов продолжает молчать.

Лицо Ерохина перекашивается в ухмылке, в которой и злость, и решимость разом покончить со всем, что привело его сюда.

— Я ее столкнул! — яростно, но так, что его слова слышит только Кромов, выкрикивает он. — Я!

— Знаю, — негромко отвечает оперуполномоченный.

— Ничего вы не знаете! Она мне всю душу искорежила! Но у меня и в мыслях не было ее убивать! Не было!.. Увидел, как она высунулась, и сам не знаю, как рука поднялась… Толкнул.

Кромов опускает руку под стол, щелкает замками подвезенного на металлическом крючке портфеля, нащупывает лапку с бумагами и вынимает бланк протокола допроса:

— Будете давать показания?

Ерохин отводит глаза, буркает:

— Нет. Мне еще пацана на ноги поставить надо.

Убрав протокол в портфель, Кромов тихо, стараясь не выказать брезгливости, произносит:

— Я предполагал…

— Что?! — будто до него не дошел смысл сказанного, переспрашивает Ерохин.

— Ожидал я вашего здесь появления, — продолжает Кромов. — Зачем бы мне в вашем присутствии сообщать дежурному время вылета самолета?..

Ерохин затравленно оглядывается.

— Не пугайтесь, — презрительно усмехается Кромов. — Никто вас не схватит, и в моем портфеле нет магнитофона…

— Откуда вы могли знать, что я приду? — насупленно спрашивает Ерохин. — Я сам этого не знал.

— Вам же надо выговориться, покаяться… А выговориться не перед кем. Вы всю свою жизнь были один, а теперь и подавно. Рассказать соседу? матери?.. А вдруг они возьмут и выложат следователю?.. Остается только одно — рассказать оперу. Причем, не на допросе, а так, в частной беседе. Кто ему, оперу, поверит? Ни для следователя, ни для суда он не свидетель, вот и наговаривает… Расчетливый вы, Ерохин. И душу очистить решили, и наказание не понести.

— Ребенка мне надо растить…

— Ребенка?!. А как вы будете смотреть ему в глаза?.. Чему учить? Честности? Порядочности? И у вас повернется язык употреблять такие слова?.. Вы же убийца его матери. Убийца, не понесший наказания. Сейчас вас еще мучают угрызения совести, но они пройдут. Ведь вы нашли себе оправдание — нужно воспитывать ребенка. А со временем подыщутся и другие аргументы…

— Не хочу, чтобы Витька рос сиротой! — упрямо повторяет Ерохин.

Кромов словно забыл о его существовании и размышляет с самим собой:

— Я думал, почему он сразу не заявил? Теперь ясно, о чем я забыл — о поправке на страх. Он надеялся на невозможное. Сам понимал, что невозможное, но медлил, выжидал. Вдруг не хватятся, вдруг не найдут, вдруг все обойдется…

Взгляд Кромова тяжелеет, упирается в Ерохина:

— Слушай, иди отсюда.

Словно придавленный этим взглядом, Ерохин, сгорбившись и еле переставляя ноги, плетется к выходу.

Кромов вытаскивает из кармана шариковую ручку, одним движением переламывает ее и, аккуратно сложив обломки в тарелочку с нетронутыми бутербродами, идет к секции № 8, где уже заканчивается регистрация билетов.

Войдя в кабинет следователя Добровольского, Кромов опускается на стул, кладет на колени портфель.

— Устал? — сочувственно интересуется Добровольский.

— Новосибирск не принимал. До десяти утра в Омске сидели. Хотел уже поездом добираться.

Добровольский загадочно улыбается. Кромов видит веселые искорки в его глазах и непонимающе хмурятся.

— Не дожал ты Ерохина, — говорит следователь. — Час назад Брылкин звонил. Ерохин пришел с повинной и все рассказал: как и за что жену из вагона вытолкнул… А ты, выходит, не дожал…

Кромов опустошенно кивает, потом слабо улыбается.

— Не дожал…

1986 г.

ДОЖДЬ В ДЕКАБРЕ Рассказ

Кромов шагает с удовольствием. Тротуар устелен веселым скрипучим снежком, легко дышится, легко чувствуется… Отпуск на то и отпуск, чтобы человек окреп, воспрял духом и приготовился к длинному рабочему году, который, не подчиняясь календарю, может тянуться и десять, и одиннадцать, или, как это было в случае с Кромовым, целых девятнадцать месяцев. Все зависит от начальства, вернее, от количества материалов, отписанных для раскрытия.

— Наконец-то попался! — слышится плотоядный возглас.

Кромов оборачивается.

Радостно потирая синие от призрачного света фонарей руки, к нему спешит следователь прокуратуры Добровольский.

— Ищу-свищу, а его след простыл! — смеется следователь, довольный встречей.

— В отпуске находился, в заслуженном, — улыбается Кромов, пожимая холодную, как ледышка, руку.

Предвосхищая вопрос, Добровольский виновато поясняет:

— Вчера полез в автобус, перчатки в карман засунул. До дома доехал, все нормально. Выхожу, хвать-похвать, одной нет… Хожу теперь без перчаток, в одной-то как-то неудобно… Надо будет в ЦУМ заскочить за новыми, да все…