Рисунки на песке

В размышлениях о театре второй половины XX века было бы странным обойти такую знаковую фигуру, как Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Хотя почему бы и нет? Моя книга не учебник, не справочник «Кто есть кто?». Можно оставить его «за кадром». Ведь вне поля моих размышлений (и восторгов!) остались большущие, великие актеры моего поколения. И первый, на мой теперешний взгляд, «актер на все времена», мой сокурсник Евгений Евстигнеев. Он сравним только с Ф. Г. Раневской, с И. В. Ильинским, может быть, с легендарным Михаилом Чеховым, которого никто из нас, правда, на сцене не видел, а знает только по малозначительным немым лентам («Человек из ресторана») или по эпизодическим ролям в голливудских фильмах типа «Рапсодии», которые изредка попадали в наш прокат, но по которым ни о чем судить нельзя. То, что оставил после себя Евгений Евстигнеев, невероятно разнообразно, потрясает сегодня и, думаю, будет потрясать и завтра, и, как мне кажется, еще долго, всегда.

Лицом к лицу — лица не увидать. Современники не смогли сразу оценить масштаб и великий дар Андрея Миронова. Его талант, слишком праздничный, даже эстрадный, казался многим эффектным, но неглубоким. Натура, стиль поведения Андрея в глазах многих были легковесными, лишенными загадочной странности, что так ценят в артистах высоколобые критики. При жизни он не слышал о себе не только, что он гениальный артист, но и разбрасываемое теперь направо и налево слово «великий». Но если оглянуться назад и вспомнить сыгранное им в театре, кино, на эстраде и телевидении, если вглядеться пристальнее в его Хлестакова и Грушницкого, в Фигаро и Фарятьева, в Чацкого и Василькова и в еще добрый десяток его ролей, от писателя Ханина в фильме Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин» до солнечного проходимца Лелика из комедии «Бриллиантовая рука» Леонида Гайдая, пересмотреть «Обыкновенное чудо» Марка Захарова или увидеть мироновский каскад в телефильме «Трое в одной лодке» — станет ясно, что А. А. Миронов, как и Е. А. Евстигнеев, останется в истории русского искусства XX века артистом на все времена. Мне кажется, что Миронов и Даль были героями моего времени.

А Михаил Ульянов? Это колосс, марафонец, способный играть все — от Шекспира, Достоевского и Булгакова до эпизодических ролей в даже ненавидимом мною современном сериале, никогда не опускаясь при этом до уровня «мыла».

А Анатолий Папанов и Евгений Леонов? Разве они не титаны? Наконец, более молодые Юрий Богатырев и Александр Кайдановский, так рано ушедшие и недовоплотившиеся? Разве они не заслуживают отдельного разговора в книге их современника? Я жил с ними рядом, иногда мы пересекались в работе, я много думал о них, восхищался их созданиями. И этот список я легко мог бы продолжить: Сергей Юрский, Валентин Гафт, Ефим Копелян, Владислав Стржельчик, Евгений Лебедев, Юрий Яковлев, Армен Джигарханян… Нет! Баста! Остановлюсь!

Так почему же меня вновь потянуло поразмышлять об И. М. Смоктуновском? Вновь, потому что я уже писал о нем несколько подробных писем-размышлений одной моей корреспондентке, да она их потеряла. Жаль. Сейчас было бы интересно перечитать и сравнить с теперешними моими мыслями о том, кого еще при жизни в лицо называли гениальным, а он, в шутливом разговоре с Олегом Ефремовым, признав за Ефремовым гениальность, себя назвал артистом космическим. Шутка? Конечно. Но в каждой шутке, как известно, есть доля… шутки.

Размышляя о нашем актерском ремесле, о его природе, смысле, значении, оправдании этой более чем странной профессии («Что за люди эти актеры? Да и люди ли они вообще?» — я уже цитировал это недоумение А. П. Чехова), стоит задуматься над такими довольно часто теперь употребляемыми прилагательным «гениальный» и существительным «гений». А может ли актер, как бы он ни был прославлен на весь мир, быть гением? Ведь наша профессия — вторична. Мы произносим чужие тексты, разыгрываем придуманные драматургами характеры и ситуации. Режиссеры в большей степени, чем актеры, демиурги того, чего мы — всего лишь исполнители, пусть и замечательные, отведенных нам ролей.

Разве гений — просто мера таланта, определение его масштаба? В быту, в ни к чему не обязывающей повседневной болтовне, мы часто употребляем словосочетания: «гениальный спектакль», «гениальный актер»… Но бытовая речь не имеет никакого отношения к истинному значению понятия «гениальность». Пытаясь для себя, только для себя, найти доминанту, определяющую примету гениальности как таковой, я прихожу к выводу, что гений, по крайней мере в искусстве, — тот, кто определяет дальнейший, и невозможный без созданного им, путь развития. К нему всегда будут обращаться потомки, постигая, соглашаясь, полемизируя с ним, отрицая его, иронизируя, даже насмехаясь. Как это происходит, увы, по отношению к истинному гению театра К. С. Станиславскому.