Рюбецаль

Антонина встала, вежливо попрощалась с матерью, положила руку Кириллу на плечо и вышла. Мать не решилась внести ее в длинный список подлежащего осуждению и осмеянию, но больше никогда не упоминала.

Кирилл сознавал, что мириться с Антонининым влиянием на него матери помогает единственное, что она может выставить против пресловутого списка, – теннис. И Кирилл исправно доносил до нее каждую похвалу тренера, благо те были частыми. В теннисе требовались два умения: концентрироваться и ждать, а с ними у Кирилла не возникало трудностей. На корте он скорее испытывал удовольствие – от своей быстроты и силы, от упругости удара, отдающегося в двуглавую мышцу и сразу напоминающего, что это уже не столько двуглавая мышца, сколько бицепс. Удовольствие заслоняло то, что именуется в спорте соревновательным моментом, главную цель любого соревнования – победить. Возможно, поэтому, а возможно, благодаря тому что Кирилл был почему-то сильнее и выносливее даже более тренированных сверстников, он почти всегда побеждал. На корте он не знал той тянущей, упрямой злости, которая въедалась в него на уроках математики, когда учительница давала всему классу задачу, засекала время и каждый становился против всех. Победы на уроках радовали, а победы на корте – нет. Стоило Кириллу снять форму и упаковать ракетку, теннис будто переставал существовать и что-либо для него значить. Он мог бы бросить его в любой день, если бы не чувство справедливости: ведь чаша весов со стороны матери все равно не перевешивала обширный список.

Тем не менее однажды она опустела.

Иногда ребята из какой-нибудь секции задерживались во Дворце спорта, чтобы понаблюдать тренировку ровесников из другой секции, а еще лучше – старших. Так Кирилл попал на забег по шорт-треку в своей возрастной группе. Он зашел на стадион, отдавая дань своей давнишней шутке в кабинете пульманолога и не подозревая, с чем уйдет. Он понял, чего не давал и никогда не даст ему теннис, то есть понял, что ему в действительности нужно. Гонка, а не поединок. Не превзойти одного противника по очкам, а вылететь вперед многих. Стать первым. Прежде Кирилл не задумывался о подоплеке своей рано уясненной одержимости быть если не круглым отличником, то без пяти. «Пяти» по русскому языку – письмо почему-то шло мучительно, одна пара переставленных местами букв и одна орфографическая ошибка на фразу считались хорошим результатом. При этом теорию – грамматику – Кирилл усваивал с лету, и учительница не решалась ставить ему в четверти «три». По математике он класса до шестого был твердым хорошистом, а последние годы все чаще вытягивал на «отлично». Не потому, что алгебра с геометрией давались ему легче арифметики, а потому, что повысился уровень требований – требований Кирилла к самому себе. Способности у него были именно хорошистские, и учителя, хваля его за усердие, всегда отдельно воздавали должное, скажем так, преодолению натуры. Некоторые даже советовали не завышать чересчур планку, не выжимать себя до капли, но, странным образом, на Кирилла это великодушие действовало наоборот. Над домашними заданиями он, бывало, буквально прел, и ближе к концу его лоб покрывался потом. Мать не то что не учредила культ высшего балла, более того: когда во втором полугодии первого класса начали выставлять оценки, она почти велела Кириллу не гнаться за пятерками («Когда-нибудь ты поймешь, почему это пшик»). Что же заставляло его гнаться, вопреки мнению старших и природным данным? Он впервые спросил себя об этом, глядя, как гонятся друг за другом сложенные пополам фигуры, напоминающие гладкие снаряды, и сразу получил ответ. Кирилл еще не мог оценить важность того, что произошло с ним в тот день на трибуне катка. Он впервые понял себя. И не стал медлить. Кирилл нашел тренера хоккейной секции и попросил разрешения брать в долг запасные коньки, потом подошел к администратору и попросил разрешения еженедельно по часу тренироваться на катке. Почему-то он был уверен, что оба разрешат, и оказался прав. Кирилл дал себе полгода на подготовку, о которой, как и о стоящем за ней намерении, никому не говорил. Когда подворачивалась возможность, он наблюдал тренировки и разминки юных конькобежцев и позже, во время уже своей тренировки, пытался воспроизводить их движения. Выкладываясь, насколько мог, Кирилл в то же время отстраненно допускал, что его старания напрасны. Ему было уже пятнадцать, и, хотя теннис, которым он и теперь не пренебрегал, сказался на его теле и навыках, хотя Кирилл был сильнее, ловчее и выносливее любого зашедшего бы с улицы парня не только своих лет, но и постарше, он оставлял за тренером право отказать ему по возрасту безо всяких скидок. Но Кирилл также имел достаточный опыт, чтобы представлять, как мало на деле значат в спорте формальности и как много – произволение тренера.