Рюбецаль

Тренер, посмотрев Кирилла, под свою ответственность зачислил его в младшую юниорскую группу. Год Кирилл тренировался с десяти-двенадцатилетними ребятами, прежде чем его перевели к ровесникам. Естественно, с теннисом он расстался сразу же, как только конькобежный тренер вынес благосклонное решение, – и сразу же сообщил матери о своем поступке. Таков был давно заведенный у них порядок: Кирилл в довольно широких рамках самостоятелен, но подотчетен.

В отличие от секции тенниса эта не была бесплатной. Кирилл вспомнил о предложении отца, и тот с радостью уплатил за год вперед, что скрывать от матери оба сочли нечестным.

Мать отомстила. Теперь не проходило дня, чтобы она не сказала под тем или иным предлогом – Кириллу один на один, или в присутствии третьих, или кому-нибудь по телефону, – чаще с восклицательной интонацией: «Ты/Он же у нас спортсмен!» Когда интересовались, куда Кирилл думает поступать, она, торопясь опередить его, отвечала: «В физкультурный институт, куда же еще! Не пропадать же такому атлету!»

Удручало ли ее возможное избрание сыном наименее взыскательной к интеллекту карьеры? Кирилл видел, что мать верит в его будущие спортивные достижения не больше, чем в любые другие, и это притупляет ее беспокойство. Ну а удручали ли, в свою очередь, Кирилла ирония и небрежная снисходительность, которые мать, казалось, отвела для него раз и навсегда едва ли не до его рождения? Он давно к ним привык. Он рано понял, что не угодит матери никогда, потому что не угодил изначально. Когда Кирилл оканчивал школу, сын материной приятельницы перебрался в Штаты. С тех пор мать перестала звонить ей, а когда была вынуждена отвечать на звонок, всякий раз спрашивала: «Ну как там в Новом Йорке – все по-старому?» Мать не склонна была острить и ерничать, но перед завистью спасовала.

Однажды, Кириллу тогда было лет четырнадцать, он, придя из школы, застал на кухне, курящими перед уже пустыми чайными чашками, мать и некоего Владимира Юрьевича, которого прежде пару раз видел в компании материных гостей. Кирилл поздоровался и принялся, как обычно, опаливать купленную курицу, а на вопрос матери, нельзя ли подождать с этой процедурой, ответил, что хочет есть. Спустя несколько минут мать с Владимиром Юрьевичем встали и вышли в прихожую, где Владимир Юрьевич откланялся. Кирилл вышел туда же вслед за ними с куриной тушкой и пригласил Владимира Юрьевича заходить к ним еще. Сразу же как захлопнулась входная дверь, мать вырвала у Кирилла предмет, который тот держал в руке, и этим предметом хлестнула его по уху.

Возвращаясь немного назад, опрометчивым все же будет сказать, что Кирилл принялся опаливать курицу как обычно. Обычно он занимался этим в значительно более ровном настроении. Ни одному мальчику на его месте не хотелось бы сознаться себе в том, что он ревнует мать. Но в случае Кирилла ревность была скорее простительна, чем в других, поскольку имела меньше общего с избалованностью и собственничеством и больше – с обиженным удивлением тому, насколько другой умеет быть его мать для опять же кого-то другого.

Нет, и с Кириллом мать бывала разговорчива, а иногда, по-своему, ласкова. И все же Кирилл допускал – как допускал, что его, переростка, не примут в секцию с нуля, – что вообще-то мать не любит его. И, хотя он не знал наверняка, любит ли ее сам, допущение это вызывало в нем гнев. Не на мать, а какой-то безадресный и безысходный.

Кирилл был единственным в своей группе, кто не выбрал профессиональный спорт окончательно. Все, кроме него, давно подчинили свою жизнь тренировкам и махнули рукой на учебу. Первое вскоре поневоле стало и необходимостью для Кирилла, но второго, в отличие от остальных, он себе позволить не мог. Кирилл так же посещал по субботам минералогический кружок, и там у него не было сомнений в том, что его будущее – изучение минералов. Мир за стенами музея, исчезал, исчезал и другой Кирилл, тот, у которого на ледовом треке не было ни малейших сомнений в том, что его будущее – гонка. Летя по треку, он чувствовал, что скорость – это он сам, что все зависит только от него и в то же время его как бы нет. Он – нечто большее, чем он, чем Кирилл, который существовал до забега и будет существовать после. Тот Кирилл слишком мал, а этот, летящий вперед с одной целью – быть впереди, этот Кирилл больше самого себя. Тому, малому Кириллу этот был словно велик. Да он и был велик. Велик вообще. Велик, и все.

После забега Кириллу всегда требовалось несколько часов на то, чтобы прийти в себя – себя малого. Он приходил в него постепенно. Он все воспринимал и тем не менее еще как будто отсутствовал. Это было уже не то могущественное, ликующее отсутствие, отсутствие великана, это было отсутствие великанской тени, которая убывала с каждой секундой.