Родька

— Ну что это за жизнь? — говорит он. — Мне ванна — до лампочки. Тем более что горячей воды все равно нет. А раньше у меня голубятня, знаешь, была — во! А место какое! Кругом свой народ — настоящие голубятники. Скучаю я.

Работа идет медленно. Касьяныч торопиться не любит. Заклепка к заклепке. Все чисто, гладко. Из тонкого углового железа делается легкая, прочная рама, проект которой разработан и обсужден до малейших деталей.

Мне, в сущности, делать нечего. Я так — на подхвате. То заклепку подам, то ключ. Чаи кипячу в летней кухне.

Старший сын Касьяныча недавно женился и теперь живет в Белогорске. Жена Касьяныча с младшим сыном уехала к нему в гости. Дом на замке.

— А что мне там одному? — говорит Касьяныч. — Скучища!

Он живет пока в летней кухне. Тут у него стол, топчан, электрическая плитка. Мне очень нравится.

— У меня и огород есть. Пойди посмотри. А то лучше завари чай. Потом посмотришь.

Вечереет. Мы пьем чай за крепким дощатым столом. Этот стол сделал Касьяныч, сразу видно. И табуретки он сделал сам, и топчан. Касьяныч умеет делать все.

— Я и шить умею. А как же! Ты мне только рисунок нарисуй. Я тебе такой костюм сострою — что твой Париж! И часы чинить… Был я одно время часовщиком. Здесь же и был, в Благовещенске. Несли ко мне не хуже других.

— Ничего, — говорит Шура, — мы тоже не лыком шиты. Вот Родьку возьми, он знаешь какой грамотный. Он мне про смерть объяснял — закачаешься. Досконально так, знаешь. И без бога. По-научному.

— Лопухи, — говорит Касьяныч. — Без бога всякий может. А ты — нет. Ты мне давай с богом.

— Во дает! — кипятится Шура. — Да ты что, в бога, что ли, веришь?

— Я в бога не верю, — говорит Касьяныч. — И ты не веришь. И он не верит. А вера все-таки есть. Только не в бога, конечно. В другое…

— Во дает — вера. Есть у меня, конечно, Вера. Только она баба. В аптеке работает. Глаз на меня кидает — сил никаких нету.

— Вот видишь, — говорит Касьяныч, — баба. Слово-то какое дурацкое. Я сроду так не скажу. Я со своей жизнь, можно сказать, прожил, по одной ноге а гробу у нас, а ты приди погляди, как мы дома сидим или в гости когда собираемся. Катя, Катюша. Екатерина Васильевна. Иной раз еще и цветы принесу. А как ты думаешь? Для чего ж мы, спрошу тебя, и на свете живем, если друг другу хорошее не делать? Ну ладно. Вам говорить, что воду в ступе толочь. Не тот нынче народ. Поло́ва. Шура обиделся.

— Ты меня, Касьяныч, не обзывай. Я и сам кого хочешь обозвать могу. Цветы он дарит — подумаешь, невидаль какая! Я, может, не только цветы, что хочешь подарил бы. Ты мне давай покажи кому, а я подарю.

— А что ж, у тебя симпатии нету? Вот и Валя твоя. Хорошая девушка.

— Ну дает, как поет! Она что со мной хорошая, что с другим. Одинаково. Думаешь, любит? Держи карман шире.

— А ты ее?

— А я что, лысый? Страдать, что ли буду?

— Не страдай. Твое дело. Хочешь — едешь, хочешь — идешь пешком. Поло́ва, что там говорить! Я, к примеру сказать, за своей Катькой по пятам ходил. В речку кидался. И не жалею. Всего-то вы боитесь. Всего бережетесь. Не пострадаешь — не полюбишь. Не полюбишь — не поживешь. Вот я тебя лодку делать взял, и то ты оживел малость. А сам ты что? Ни рыба ни мясо. Ни то его не манит, ни это. Любви ему нету! А ты полюби. И дело так же. Придумай себе дело и полюби. А то — голуби. На одних голубях, брат, далеко не уедешь. Возьми ты меня или того же Эдуардыча. Нам и завод в удовольствие, и дома есть чем душу отвести. За карты сесть — за карты садимся. Веселье пошло — и веселье понимаем. Поговорить, пошутить, хозяевам приятное сделать. А ты что? Нет, брат, жить не любить — себе дороже.

Касьяныч закурил.

— Старею, видно. Болтлив стал. Чайку еще хотите? Нет? Ну тогда с богом по домам. Ты завтра придешь?

— Посмотрю на твое поведение — Шура встал. — По-моему, ты контрик. Религиозный в себе дурман и пережитки. Придержи собаку. Пшел вон, бобик!

— Ничего, ничего. Она не кусается. А надо бы. Взять, взять! Возьми его, Пальма!

Большая черная Пальма посмотрела внимательно на Касьяныча, а потом, как бы сообразив, что к чему, вильнула хвостом и потерлась о Шурину ногу.

Саша уехала в Ленинград. Перед самым отъездом, вечером, она зашла попрощаться.

У нас в доме был большой разгром. Мы с папой как раз затеяли менять обивку на стульях… Три стула мы уже ободрали.

— Я, кажется, не вовремя, — сказала Саша. — Здравствуйте.

Она была какая-то грустная и, как мне показалось, растерянная.

— Здравствуйте, — сказал папа. — Что с вами? У вас неприятности?

— Нет, нет, — сказала Саша. — Все хорошо. Все очень хорошо. Я пришла с вами попрощаться.

— Ремонт у нас, — сказал папа, — стулья какие-то дурацкие купили. Чаю хотите?

— Нет, спасибо. Я скоро пойду. — Саша села на диван. — Я хотела попросить у вас денег. Рублей двенадцать. Я вам пришлю.

— Конечно, — сказал я. — А куда вы едете? Домой?

— Да, я еду в Ленинград. — Она долго молчала. — Папа очень болеет.

Мы проводили Сашу до гостиницы. Здесь уже стоял аэропортовский автобус.

— Очень жалко, — сказал папа, — все как-то у нас по-дурацки получилось… Вы не вернетесь?