Родник Олафа

И мальчик старательно тянул веревку. А дед лез вверх, благо старая осина была ветвистая, за те крепкие ветви он и цеплялся, на них и становился босыми толстыми корявыми ногами. К поясу у него были прицеплены туеса. И вот он уже достиг большой развилки осины, устроился на суку, отдышался. Пчелы из дупла вылетали и вились вокруг его рыжей шапки. Дед водил у бороды чадящей гнилушкой, морщился от дыма, кашлял. Потом достал топор и начал рубить, расширять дупло. Тут уже из борти вылетело целое облачко пчел. Дед крикнул, чтобы мальчик еще положил в костер гнилушек. Мальчик то и содеял. Густой дым повалил на осину, ветвясь каким-то призрачным чудным древом. Старик снова застучал топором, а потом подставил один туесок и топором же выворотил в него содержимое борти. Хватило и одного туеска. Дед велел мальчику бросить совсем веревку, выбрал ее к себе, привязал туесок и спустил ему. Мальчик схватил туесок. В лицо ему пахнуло медовым духом. Да тут же и пчела в руку жахнула. Мальчик вскрикнул. Дед смотрел на него сверху.

– В дымину подь, – сказал он.

И мальчик быстрее вернулся к густо дымящему костру, расчесывая укус. Да все же еще две пчелы успели вогнать в него свои жала, одна в плечо, другая прямо в шею. Мальчик торнулся прямо в дым, крутился в нем как уж. А деду хоть бы хны. Он спустился, стащил веревку, скрутил ее, подошел к костру.

– Дай-ко, – сказал и толстыми своими пальцами взялся за шею мальчика, отыскал укус и ногтями вынул жало. А два других жала не нашел.

В его бороде запутались пчелы. Мальчик со страхом смотрел на них. А дед пятерней вычесывал их и отпускал на волю. И те его не кусали. «Неужли ни одна не кусила?!» – хотел воскликнуть мальчик.

Дед глядел из-под верхних тяжелых век на мальчика, на туесок. Чувствовалось, что ему по сердцу и этот дым, и жужжание пчел, и аромат медовый из туеска берестяного. И он сейчас полностью совпадал со своим прозвищем Улей. Но и Мухояр прозвище. А имя?

– Тута мы заместо воеводы косматого, – проговорил он. – Его-то пчелы данники… У косматого девять песен, и все про мед…

Но мальчику было не до песен медвежьих, укусы ныли и чесались.

– Более не надоть? – прошал дед. – Оного туеса и хватит?

Мальчик так замотал головой, что чуть не свернул себе шею. Дед усмехался.

– Ничё, здравее будешь… Ну, пойшли. Так-то и сам бортничать исхытришься. Тама, на верху Оковского лесу, поди, много бортей. Ишем так и течет по стволам да в реки переливается… В одну – на закат, в другую – на восход, а в иную – на полдень. Изольем и мы сыту, жертву медовую в студенец. Истобку срубим да и станем жить. А, малый? На верху-то всего мира?

И они пошли назад. Спиридон глядел на деда с удивлением: надо же, ведь старый, а как на ту осину-то взлез, аки зверь цепкий. Много-то сил у деда Мухояра. Хорт чудной, и этот ему под стать.

Хорт на Днепре спал, укрывшись под дерюгой от солнца. На берег наполовину была вытащена однодеревка. На песке лежали заготовленные дрова. А в ямке и трут с наломанными тонкими веточками. Дед высек искру и запалил костер, а потом уже умыл лицо, ставшее коричневым, как кора от солнца, вымыл липкие руки. Спиридон скинул одёжу и бросился в воды Днепра, чтобы и жар сбить, и унять зуд укусов. Хорт смотрел то на него, то на деда, поглаживая волнистую бороду.

Дед и Хорт готовили медовую жертву. Стояли возле огня, заставив и мальчика встать рядом. И молчали. Как будто слушали тихую течь Днепра и птиц, вяло пересвистывавшихся в кустах. Потом Хорт рек своим берестяным гласом:

– Господине Велесе, те поклоняемся! Дажь пропитание на пути! И Перуне, тобе кланяемся: больма футрину[320] отврати. И веди ны Хорс с утра и до вечера! А недруга уводи в сторону, в дебрь и болотину, пущай туне[321] ходить.

И дед Мухояр подавал Хорту чашку с разведенным водой медом, тот окунал пальцы и кропил на огонь, говоря:

– Мёду Велесу! Мёду Перуну! Мёду Хорсу! Врата да отворитя!

Оставшуюся сыту испили сами, сперва Хорт, потом дед Мухояр, а последним Спиридон.

Вечер уже наступил, но решили еще проплыть, по прохладе. Все положили в однодеревку, столкнули ее с песчаной косы да и поплыли вверх по течению.

У мальчика уже все тело горело, растекся яд пчелиный… Кому мёдовая жертва, а кому боль и мука. И он уже и грести не хотел. Дед взял у него весло. Спиридона бил озноб. Он даже в милоть закутался. Сидел, смотрел, и глаза его были горячие и огромные. А всего-то три пчелки и ужалили. А ну ежели рой нападет? Страшно и помыслить.

Солнца жар поутих, от воды веяло прохладой, живее подавали голоса птицы, всплескивались рыбины, а мальчика всего трясло.