Родник Олафа

И случившееся позже он как-то вяло воспринял будто снившееся. Вдруг на повороте узрели косулю, она как раз в воду вошла, готовясь плыть, да еще не поплыла, стояла, раздувая ноздри, шевелила большими ушами и тут увидела однодеревку с людьми. Да Хорт-то, знать, узрел ее ранее и успел схватить лук, наложить стрелу с орлиным пером, и как она дернулась прочь, кинулась назад, на берег, то он и отпустил ту стрелу, и она полетела, запела и вошла в шею гибкой косули сзади, но она еще прыгнула на обрывчик, заработала тонкими сильными ногами, роя копытами глину. А Хорт уже другую стрелу напустил, да снова попал в шею, дед выгреб к берегу. Хорт соскочил на землю, уже бросив лук и схватив копье. А косуля все ж таки одолела обрывчик, оставляя красные пятна на глине и сипло хоркая, и скрылась. Хорт легко вскарабкался наверх и бросился за ней. Дед с мальчиком ждали. Мальчика колотило. И ему даже блазнилось, что то на него охота и шла, его и подшибли стрелы Хорта… не Хорта… а чьи-то еще, небесных охотников, может, того Велеса али Перуна…

И Хорта не было довольно долго. Дед уже вылез на берег, вытащил нос однодеревки, похаживал, оглядывая место… Да и стал стойбище готовить, для костра ямку рыть, рубить сухие кусты. Вроде удобное было место, плоское, в травах. Он вырубал жерди для вежи.

А тут и Хорт вернулся, и тащил он по земле за ноги убитую косулю. Сразу у воды начал ее свежевать, вспарывать брюхо. Дед костер запалил и помогал ему. Пахло дымом ивовым, горьковатым, и свежей кровью, потрохами. Дед уже насаживал куски мяса на толстые пруты и клал их на рогульки над костром. Мальчику велел пруты поворачивать. Сычонку было все равно. Есть он совсем не хотел. Трясся, жался к костру. Но то был жар нутряный, а не хлад. И наконец дед отослал его в вежу на свежую постель из тростника. Мальчик лег, укрывшись милотью, что была у Хорта. И никак не мог ни согреться, ни заснуть. А снаружи пахло жареным мясом, трещал костер, раздавались плески на реке. Что-то рек дед, что-то Хорт.

Спиридону все мнилось, что это его подстрелили.

И ладно хоть не поджаривают на горьком костре…

7

Всю ночь ему длинный и высокий-высокий узенький мост над черной рекой виделся, и по тому мосту бегали настоящие черти, крошечные, потому что зрел это все он откуда-то издалека. И вот те черные черти бегали толпами по мосту, сталкивались, падали вниз, а кто и хватался за перила или за хвост другого черта и так висел, раскачиваясь, пытаясь выбраться… и падал, летел к черной реке и наконец плюхался, исчезал или плыл куда-то, не разобрать уже было; а те черти наверху все бегали, мельтешили.

А очнулся Спиридон весь мокрый от пота, но – здравый. И то было ясное утро. Пели птицы. Мирно текла вода мимо берегов в тростниках, ивах, малиновом пожарнике. Хорт с Мухояром еще спали. И он один ходил по берегу, умывался, трогал укусы пчел, смотрел, как плещется рыба. А потом почуял запах жареного мяса, заглянул в котел и увидал куски дикой козы, не удержался и начал рвать молодыми зубами холодное закопченное вкусное мясо… Наелся, напился холодного травяного отвара, утер губы.

И тут ему самому захотелось запеть, а не воображать – или слушать? – напев Ермилы из Лучина-городка. И он даже замекал, как ягненок: «Мбе… мбе-э-э…»

Тут же и перестал, пугливо озираясь на вежу, в которой храпели дед и волхв.

Да как будто его попытку и подхватили сейчас же далекие гусли журавлиные, запели гортанно-звонко, отчаянно. А к чему печаловаться? Утро ясное встает над великими лесами, полными птиц и зверей. Утро само как братина[322] с холодной и чистой водой. Не это ли родник? Не из него ли Днепр изливается да Двина с Волгою?

Но… речь-то так и запечатана, уста не размыкаются… Да и размыкаются, но что толку-то? Нет слов. Хотя они – вот, вокруг роятся, бурлят рыбинами в Днепре, свистят птицами в тростниках, горят зарей на макушках елей на взгорке, что виден на другом берегу.

Спиридон к себе прислушивался, даже руку к груди приложил, чтобы почувствовать это рождение слов… И они там роились, роились, как пчелы в борти, тихо зудели, жужжали – а никак не могли вырваться на волю.

Никак.

Мальчик сник.

Какая притча выходит, целое сказание речное. И все из-за того, что он – немко. Немко, Сычонок… И вздумалось ему добраться до волхва, кудесника. И ведь получилось. Как это так все вышло? Из мелкой какой-то крошки, из какого-то зернышка, что ли. Такую притчу он и слышал от мниха Леонтия, о горчичном зерне. Он ее запомнил.

«Иную притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его».

И вот что-то и выходит такое у него, у отрока из Вержавска! Из его горчичного зерна вона кой путь разрастается, точно древо, хоть бы и эта река, Днепр.

А ежели и Ермила Луч о том поет, то и другие сказители и гусляры будут петь, ровно те птицы небесные?