Родник Олафа

Спиридон снова устроил вежу под еловыми лапами, хотя близь стояла наклоненная древняя осина. Но поначалу он не обратил на нее внимания, а как увидел, что клонится она на его сторону, было уже и поздно, вежа установлена, костер горит, в пламени висит котел с чистой водою.

В лесу было все также безмолвно. После гроз и ливней Оковский лес устало затих. Спиридону все случившееся представлялось коловращением небесного огня, сверканья, грома, хруста древесного и костяного, рыка и стона, бурления кровавого и грая гавраньего. То не всякому доводится зреть.

Устал и он, как лес. И даже более того. Лесу ведь не надобно было никого хоронить. Лес на все взирает не такожде, яко человек. По-другому…

Спиридон сидел уже в сумерках, прислонившись к стволу, возле которого стояло и копье, поигрывая блеском, и на лице его были отсветы огня, он шевелил пальцами ног, поставленных на дровину у костра. От развешанных вкруг огня портов, рубахи и онучей валил пар. Спиридон накинул токмо овчину и нахлобучил подобранную рыжую шапку Хорта, та ему была велика, сползала на глаза, он все поправлял ее, сдвигал назад. Глядел в огонь.

И вот сейчас ему вовсе было не страшно… Ну, почти. Все же лес следил за ним, хоть и безмолвствовал, аки немко…

Да вдруг и ухнул, хохотнул. Но Спиридон даже не вздрогнул, враз уразумев, что голос подает птица, филин. Даже ему захотелось и самому посвистать сычонком… Но не решился почему-то. Так и сидел, поводил глазами от костра по сторонам, снова упирался взором в пламя… и что-то там зрел.

Как же хорошо, егда огнь рядом. Волохатому, может, он и нипочем, но тот-то бурый, помельче, ушел от греха. Запужался. Такожде и иные звери не полезут. Огнь аки щит пламенеющий. И еще греет, сушит, ядь варит, траву в лечебное обращает. Огнь!..

Спиридон тянул к нему руки. И чувствовал вдруг себя не отроком каким, а уж пожившим пешеходцем… И то верно – много чего повидал-то. С весны по середку лета. Уж и не по середку, а зарев[351], поди, наступил?

А мнится, что минули годы. Ну, лет пять, оно точно. Словно вихрь какой его и подхватил тогда, как он стоял-то, лип босыми ногами к теплой широкой спине Футрины на Гобзе, высматривая батьку со товарищи. И подхватил, понес, будто волны гуслей того Ермилы Луча. Аки щепочку, али перышко…

Но сейчас, на брегу лесной речушки, у костра, уж не щепочка какая, не перышко, ни! И Спиридон сурово нахмурился, воображая, что брови у него, яко у Хорта, – прямые, пегие, напряженные крыла орлиные… А у самого-то брови были белесые, словно рожь в зарев. Такожде и власы, отросшие, падавшие чуть не до плеч. Спиридон поправил рыжую шапку, подбросил дров в костер.

Наевшись, полез в вежу. Сразу и уснул, положив подле себя копье, топор, а нож на боку…

Проснулся от какого-то звука. Открыл глаза. Темно. А звуки снова – вой. Да совсем близь. Он нашарил в темноте древко, сжал его, сторожко высунулся из вежи, ширя глаза и ноздри. Затаил дыхание… Да прямо за речкой вой и раздался. Спиридон было назад подался, да опомнился. Нашел сухие лапти, помешкал, раздумывая, накручивать ли онучи, но накрутил, вдел ноги в лапти, наскоро подвязал и вышел. Ни луны, ни звезд не было вверху, токмо тьма. И вкруг тьма. Ничего не разглядишь. Волк смолк. Но стоял совсем рядом-то. Спиридон, пригнувшись, обошел кострище, угадывая его по сильному запаху и остатнему теплу.

Да летом-то волк и не страшен? Еже сбесившийся, очумелый якой…

Он стоял и ждал. Но волк помалкивал. Может, и вовсе сбёг. Спиридон почувствовал жажду. А в котле уже было пусто. Постоял еще и, не выпуская копья, спустился к воде, уже привыкнув к тьме лесовой и кое-что различая.

Речушка чуть слышно журчала. Все так же не оставляя копья, он присел, нагнулся и зачерпнул ладонью воды, посёрбал, потом еще и еще. Напился.

И тут позади и вверху некто громадный охнул полной грудью и обрушил невидимую гигантскую длань на дерева, и те с треском повалились, аж земля содрогнулась под Спиридоном. Он вскочил, дико ширя глаза, выставив вперед копье, схваченное обеими уже руками.

Но враг не двинулся на него сверху. Снова было тихо.

Спиридон перевел дыхание, пошел вперед, держа копье наготове. И уже дальше идти ему помешали сучья, коих раньше не было здесь. Он вытянул руку. Точно, сучья и ветви. Они нависали над ним. Он взял в сторону, обойдя древо, поднялся на берег и уже понял: та осина древняя рухнула! Прямо на кострище, вежу…