Родник Олафа

Тоненькая струйка беззвучно бежала среди корней и камней, трав. Он отыскал песчаное дно и вырыл в нем ямку и, как муть сошла, зачерпнул котлом. Тут уже он пил вволю, от пуза. И пузо-то надулось, стало аки бубен скомороший. Он вылез из овражка и среди елок развел костер, намучившись с сыроватым трутом. Но вот и затрещал огонь, пахнул дымом. Спиридон повесил котел на палку над огнем. И тут увидал низкого толстого зверя с полосатой узкой мордой. Тот деловито шнырял среди деревьев, роя носом и что-то поедая. Да вдруг дымком на него повеяло, и он тут же замер. Постоял так, замедленно повернул свой толстый зад и пошел, пошел, пошел да и побежал, впрочем, и не шибко. Токмо тогда Спиридон помыслил о копье, мол, а ведь мог бы и бросить да и прибить барсука на ядь. Мясо его хоть и не столь вкусное, а то и противное, но жирное. А противным и жестким оно было, еже его готовил отец Василий на костре в лесу, но еже в дому мамка Василиса, то мясо получалось вкусным, нежным и ароматным. Да Спиридон бы сейчас от любого не отказался. И он придвинул копье ближе, чтобы быть наготове. Но барсук уже не появлялся.

И наварил он себе пшенной каши, всю съел, до последней крупинки, и мыть котел не надоть. Хотел запить сырой водой, да остерегся. Лучше бы отыскать зверобою и заварить, а то как бы снова не разобрал дристун. Но нигде зверобоя он не увидал, зато нашел белые цветки на длинной ножке и нарвал их, то был тысячелистник. Им дристун лечил дед Мухояр… Спиридон запомнил. И он накипятил еще воды и заварил траву ту. Дал настояться, как то и делал дед Улей. А потом выпил все. Вкус был терпковатый, хороший.

Потрогал правое плечо. От медвежьих когтей там остались три неглубокие бороздки, они запеклись. Плечо болело от того удара и в глубине. Ишь, думал Спиридон, раны, как будто я занимался ловитвой. Но все же бер как-то смазал, а не ударил его хорошенько, ежели б точно приложился, сломал бы плечо.

Хорт его спас.

А ранее – дед Мухояр.

Отсюда уходить не хотелось, тут бы и поставить вежу. Но все же мысль о Волохатом преследовала Спиридона. Он слишком хорошо представлял его огромную башку, валун с черной бездной глазок и маленькими ушками. Надо было обязательно отыскать воду поглубже и пройти по ней. Ночной дождь хоть и смыл следы, но кто знает, вдруг у этого бера чутье такое, что и тончайший запах поймает. И отрок снова видел его большой черный влажный нос с двумя сопящими утробно дырками.

Нет, уходить, уходить.

И, собрав все, Спиридон пошел дальше.

Только под вечер ему наконец попалась речушка, точнее ручей, но уже широкий и сильный в сравнении с тем, на котором он трапезничал. И Спиридон пошел по нему прямо в лаптях и онучах, все одно они были мокрыми от хождения по сырому лесу. Шел он по течению, надеясь, что то, может, и есть Днепр. И тогда он выведет его к Серебряному мосту и Ефремовой одрине. Но не лепше ли тогда повернуть и пойти вспять? К самому рождению Днепра-то?

Но он вспомнил, как они вышли на болото с мертвыми деревами и воронами. В тех жутковатых местах все и содеялось. Возвращаться туда у него не было воли. Узреть и кости сгоревших Хорта с дедом… Нет!

Все же они дошли до предела, до самой вышины Днепра. И Ефрем же то и сказывал, что несть колодезя, несть родника, переместился куда-то. Мол, всегда так и было: то родится родник и бьет из болота, а то в сторону отходит. И даже далёко. Такожде и начала тех трех рек с ним блуждают?

Спиридон того не мог осилить, уразуметь. Он представлял Днепр внизу, Смоленск неколебимый со своими всеми церквями и собором Мономаховым, а там же ниже еще и Кыёв… Вроде и они тогда должны как-то переходить с места на место, что ль… Смутно! Неясно! Забобона! Али прелесть.

Но смуту и чаяли навесть на тот исток трех рек Хорт с дедом. Заговорить своей кобью реки и оковать миръ. На то и Оковский лес? То лес прежней веры? И он держит в оковах миръ. А Ефрем и перековал тот дух поганскый на другой лад, свои наложил оковы. Так-то, што ли?

И Спиридон нащупал крестик на своей груди. Теперь-то он пойдет с верой насельников Смядынского монастыря, с верой Леонтия, Стефана и остальной братьи. И сердце его тем и наполнилось…

Сице!

Но скоро он оглянулся и снова узрел давешнего зверя – волка в сияющей шерсти, он неслышно бежал среди елок туда же, куда шел Спиридон, сын Васильев, хрестьянин. И враз исчез. Но от того видения Спиридону вдруг стало хорошо, он улыбался со слезами и думал, что Хорт, дядька Арефа, бысть велий человек, велий… человек али волк… али птица, аки тот срацин.

2

На ночлег он остановился, пройдя довольно далеко по ручью, покуда не уперся в завал, обходить который уже вовсе не хотелось. Ручей тот стал шире, глубже. Он бежал среди огромных елей и берез. Небесная паволока к ночи рассеялась, и эти дерева предстали во всей своей огромности, высокие, аки горы.