Родник Олафа

Он увязал мешок, сунул топор за надетый на пояс ремешок деда. Но так было неудобно, и топор он привязал к мешку. Вспомнил о копье, начал шарить. Нигде нет. Догадался заглянуть под лапник, на котором они спали, и там обнаружил копье. А что, если бы он выбежал с копьем? Копье-то было ладное, острое, грозное, на крепком гладком древке. Глядишь, и поколол бы бера[349] того?.. Но он тут же вспомнил разинутую пасть медведя – клыки торчали, как те же копья и сабли, все перемололи бы, даже и железо. Медведь был какой-то глыбой сгустившейся силы всего Оковского леса. Никто бы его не остановил.

И он собрался. Уголья костра уже погасли давно. Спохватился: а где кресало да кремень? Те, которыми он пытался зажечь костер, он брал из мешка. Но там их теперь не было. Он стал шарить вокруг кострища, вежи. Нигде не было. Как же без огня-то уходить в эти дебри? Тут он догадался развязать кожаный мешочек деда. Там и нашел кресало и кремень, и даже трут, а еще какие-то камешки, маленькое ожерелье с мелкими чьими-то зубами, связку разноцветных перьев зимородка и среди всего этого – тесемку со своим крестиком. Да, это был его крестик. Дед почему-то не выкинул его и не пожег. Спиридон поднял руки, чтобы надеть крестик, и сразу поморщился от боли в правом плече. Опустил правую руку и одной рукой надел уже тесемку на шею.

В лесу раздался треск и удар, и Спиридона тут же оковал ужас. Вот опять – Оковец и есть! На то и Оковский лес. Но мальчик уже сообразил, что то рухнуло старое какое древо. И сбросил оковы.

Уходить решил краем леса, боясь открытого пространства. Авось так-то и набредет на утерянный Днепр. А там и тропа сыщется. Да и вода ему жизненно была необходима. Сколько уже не пил, глотка пересохла. А главное – по воде надо было пойти, чтобы та унесла его следы прочь от носа медвежьего. Еда[350] медведь его и вынюхает.

Но перед уходом Спиридон снова вышел на край леса, чтобы поглядеть, отчего так разграялись гавраны. И увидел уже не двух гавранов, а с десяток. Они расклевывали деда Мухояра и волхва Хорта. Спиридон сжал зубы, кулаки – и чуть было не метнул копье в ближайших, пировавших над Хортом. Да вовремя спохватился.

Надо было уходить.

Да он не смог.

Вернулся на место, где было кострище, сбросил мешок, отвязал топор и, морщась от боли в плече, принялся валить целые елочки, усохшие на корню. Благо тут их было достаточно. Для передышки схватывал несколько таких елок и тащил их к Хорту, другие – к Мухояру. Елки те даже и рубить не надо было, они валились под тяжестью Спиридона. Только у иных надо было подрубать корни.

Со Спиридоном что-то случилось. Он был сам не свой. Рубил и таскал деревца, забыв о боли, жажде, голоде. Откуда и силы взялись. С горячего лица градом катился пот. Глаза тоже были горячие. Его будто лихорадка некая охватила. Лихорадка-то охватила, да то не были оковы леса. Оковы он как раз и разбивал.

Наконец остановился, переводя дух, глядя исподлобья на две кучи сухих елочек среди трав. Сперва он думал просто навалить на деда и Хорта этих елочек да подпалить их, но потом сообразил, что так они не сгорят, надо, чтобы и под телами были елочки, как под тем Бахарем, коего хоронили Хорт с Мухояром. И он постелил елки крест-накрест и подле Мухояра, и подле Хорта. Посмотрел и еще толще содеял те постели. Собрался с духом и взялся за деда. Дед был тяжел, разбитая голова его моталась. Натуживаясь, Спиридон затаскивал его на те елочки. Положил ровно ноги, руки, уже и не боясь мертвого. Палкой собрал тех змей сизо-алых, подсунул ближе к телу. После того перешел к Хорту. Тот был разорван сильнее. Один глаз уже зиял дырой – склевали гавраны. Но Спиридон совсем не пугался. Будто заговорил его кто. Или вымолил. В животе Хорта хлюпало и бурчало, когда он тащил его на еловое ложе. Но и Хорт возлег. И его руки-ноги были вытянуты, а единый глаз вперялся в небо. Спиридон затем навалил елок и на Хорта, и на деда.

Спиридон посидел и взялся высекать искру. Все уже было сухим, солнце целый день лилось с неба, хоть и затянутого с полудня паволокой, но пропускающего его лучи, и огонь занялся. Гавраны летали кругами в небе и возмущенно граяли. Конечно, их далёко было слыхать…

Спиридон провел сухим вязким языком по шелушащимся губам и понял, что скоро и помрет, еже не вкусит водицы… Да идеже ее взять?..

Он оглянулся и сразу заметил бурую тушу справа, на краю леса.

То бысть медведь.