Родник Олафа

И тут будто сияющий желудь в корявой шапочке сильно стукнул мальчика по лбу, он даже потер лоб, зажмурясь, хотя ведь боль от удара медвежьей лапы должна быть сильнее, правое плечо-то у мальчика было ободрано когтями, ныло и кровянилось. Но тут он как будто еще раз очнулся и враз ясно уразумел: уходить! Хорту уже ничем не пособить.

Мальчик встал на карачки и так двинулся прочь, будто зверек какой. Добравшись до ели, оперся на нее и поднялся на две ноги. Зверь все терзал Хорта, не в силах оторваться от этого упорного существа, нанесшего ему столько ран. Он в ярости драл и драл загнутыми когтями плоть, выламывая ребра, выпрастывая кишки. А нож ранил его… Или это уже блазнилось мальчику. Он посмотрел на вежу и хотел было туда сунуться, но вовремя опомнился. К костру! Он встал около огня. Но и тут будто кто шепнул: «Не леть!» И он ясно понял, что этот зверь и огня не побоится. Оставалось одно – убегать. Да разве от зверя уйдешь?

Мальчик озирался как пьяный, соображал… пока не получил новый щелбанец желудем и не глянул вверх. Тут совсем рядом чернел мокрой шкурой разлапистый и высокий дуб, может, с него и падали желуди. И Спиридон уже уразумел, что ему делать. Кинулся к дубу, схватился за сук, да тот обломался, тогда он подпрыгнул и уцепился за толстую ветвь, подтянулся с перекошенным от боли лицом, перевесился через ту толстую ветвь, отдуваясь, потом сел на нее, посмотрел снова вверх и полез выше, выше, уже не боясь сорваться. Все его тело стало гибким, как у ужа, а руки хваткими. И он забирался все выше. Наконец уселся на развилке двух ветвей, прижался щекой к сырой пахучей коре дуба. Перевел дыхание. Прислушался. Еще потрескивал костер. А медведя и не слышно было. Спиридон не мог прийти в себя. Все случившееся казалось какой-то забобоной. Об этом никто не упреждал. Ни Ефрем, ни святые, ни боги Хорта с Мухояром. Не было никаких знаков. И ничего не приснилось. Но это вдруг обрушилось, и все. Мальчик потрогал плечо, по нему стекала кровь. Во рту тоже был вкус крови. И все вокруг было чермным, будто подкрашено кровью…

Вдруг ударили струны гуслей, совсем близко, мальчик от неожиданности чуть не свалился. Журавли кричали где-то на болоте. У Спиридона закружилась голова. Ермила Луч! Выхвати меня своими перстами из этого кровавого тумана! Червленого морока. То не колодезь чистой воды трех рек, а колодезь, полный крови…

Мальчик снова прижался лбом к коре, слушая журавлиные кличи – переборы струн великих гуслей Ермилы.

Тут и слова той былины потекли:

Ай да поутру раненько,
Во туманы густые,
Изронилися две души
Жемчугом чермным.
Волхва со русальцем,
Хорта с Мухояром,
Что кланялися Велесу,
Да сынку его Волохатому.
Да взъярился тот аркуда абие[346]

,Бо не сыне бысть боже,
А зверь волосатый,
Со черными глазьями,
Со острыми клыками.
И ничем его не заклясть!
Скора зубастая да клыкастая
Пояла тых странников,
Аки ягнят.
То была жертва пустая
Поганьскому богу?
Да не так.
Живый на древе небесном
Сидел Спиридон,
Спиридон, сын Васильев!

Мальчик будто и чуть задремал, да враз очнулся, услыхав нарастающий рык и скрежет. Глянул вниз и увидел черные, черные да бездонные глаза зверския. Медведь тянул морду вверх, нос его был крупный, с клыков падала кровавая слюна. Когти царапали кору дуба. Но дуб стоял не шелохнувшись, аки башня какая. Мальчик боялся глядеть в эти затягивающие глазки и не мог оторвать взгляда. Зверь обошел древо кругом, снова встал было на задние лапы, хватаясь передними за кору, ветки, но тут же с высоким рычаньем упал на передние лапы. Видно, боль и его махину донимала, боль от ножевых ран, нанесенных бесстрашным и дерзким Хортом. Зверь начал лизать свои раны. По шерсти катилась кровь. Мог бы такой громадный зверь на дуб полезть? Кто знает. Ветви у дуба были крепкие. Может, далеко и не добрался бы.

У мальчика мутилось в голове. Но на медвежьей спине он различил и рану от топора. То бысть первый ратный удар Спиридона, сына Васильева… Батька, жаль, не видел.

Медведь еще полизал свою кровь, мотнул башкой, глянул вверх и пошел к веже, сбил ее, повозился там и вышел из леса.

Снова донеслись клики журавлиные. Где-то далёко встало солнце, туман над болотом озарился. Как чудно то бысть! Страшная расправа дикого зверя, коловорот крови и рева, хруста и боли, и эти мирные, хотя и какие-то хрупкие и чуткие кличи. Да восход солнца. Коего ни дед, ни Хорт уже не узрят? А еже[347] дед все-таки живый?

Спиридон тут же вспомнил его отскочившую набок проломленную голову с рыжей длинной шапкой и внял, что того бысть не может.