Родник Олафа

И тут же блеснула молнией мысль о том, что потому лес-то и зовется Оковским. Он и не мог двинуть ни рукой ни ногой. Только смотрел, ширя глаза. А из тумана шел зверь. И Спиридон наконец пришел в себя, сбросил оковы те, попятился, попятился и побежал, размахивая котлом, оглянулся, надеясь, что то было какое-то сонное видение, наваждение туманного утра, но сразу резко увидел черную тушу зверя, уже легко бежавшую следом. И мальчик страшно сипло замычал, уньцем и замычал, а потом и вовсе крикнул пронзительно: «Аааай!» Так громко, что вороны снялись с дерева и полетели, грая. И эхо стоголосо ему ответило: «Ййййййииии!» Мальчик еще раз повернулся и швырнул в зверя котел, побежал изо всех сил.

А из леса уже выходил дед в длинной своей рыжей шапке. Глядел с любопытством из-под тяжелых век. И тут же глаза его стали большими. Мальчик бежал к деду. Добежал, оглянулся. Черный громадный медведь с башкой, огромной как валун, еще стоял и нюхал котел, потом поднял башку и двинулся сюда, к людям. Мальчик задыхался, сил дальше бежать у него уже не было. Так быстро он не бегал никогда в жизни.

Дед отвел его рукой назад, за себя, а сам выступил навстречу к зверю.

– Сыне Велеса! Волохатый! – хрипло выкрикнул старик. – Прочь, бер лохматый, уйди отсюдова! Скора[345] зубастая! Дальше! Дальше! Ибо я, заклинатель, служка Велеса, твой брат, Волохатый!..

Голос его сорвался, старик закашлялся. А медведь поднялся на задние лапы, миг взирал на деда, пал на передние лапы и, наливаясь мощью, яростью, быстротой, побежал снова.

– Не ле-э-эть! – что есть силы закричал дед, взмахивая руками.

И медведь перед самым дедом снова остановился. Из валуна косматой башки черно глядели глазки, черно и бездонно.

– Не тронь нас, сыне Велеса! – уже как-то задушенно кликнул дед, будто и он сам долго бежал.

И затем он отвесил поклон зверю. И как только распрямился, зверь мгновенно оказался еще ближе, махнул лапой, и голова деда в рыжей шапке с хрустом отвалилась набок, проломленная и уже окровавленная, дед и сам полетел в мокрые травы. Зверь надвинулся на него и, вцепившись в брюхо или в бок, мотнул валуном лохматой башки с маленькими страшными ушками, и в стороны полетели какие-то ошметки. Мальчик из последних сил поднялся и побежал, спотыкаясь, в лес. А из вежи уже выбегал Хорт с ножом. Спиридон остановился перед костром, безумно на него пялясь. Ему сейчас не нужен был никакой огонь, все тело его горело, лицо пылало и саднило, как будто медведь ему когтистой лапой разодрал лицо. Мальчик согнулся в три погибели, он никак не мог отдышаться. Но то и не бег уже, а ужас душил его. Ужас, приходящий всегда внезапно. Тут он вспомнил, что хотел высмо-треть, – топор, топор, чтобы отдать его Хорту.

Но Хорт уже стоял на краю леса, чуть согнувшись, с ножом перед медведем. А тот оставил деда и, разъяренно рокоча, шел на Хорта. Мальчик увидел топор, схватил его. Топорище было липким от смолы. Но сделать от костра и шаг не было сил. И все же мальчик заставил себя пойти за Хортом. Как ему хотелось крикнуть:

– Дядька Арефа, топор возьми!

А крикнуть не мог. Даже и замычать снова не мог, горло перехватило, как и прежде. Снова печать легла на его голос, наложенная неведомой рукой.

Да и не до топора уже было Хорту. Он еще ниже согнулся, чтобы выдержать бросок зверя. И медведь кинулся и сразу сшиб его с ног. Но Хорт взмахнул рукой и всадил ему в бок нож. И взмахнул снова. Клокочущий рык сотряс стволы и кроны деревьев, от него тоже пошло эхо, еще более грозное и жуткое, чем сам рык. Медведь навалился на Хорта и терзал его.

Спиридон на слабых дрожащих ногах подбежал к нему сзади, размахнулся и ударил топором и, кажется, порвал шкуру и порезал мясо у хребтины. Медведь мигом обернулся, с невероятной расторопностью, оскаливая кровавые желтые клыки и сияя чернотой маленьких глаз, и ударом лапы свалил мальчика с ног. Наладился было рвать и его, да тут встал Хорт и снова вогнал нож медведю – целил в шею, а попал ниже. Мальчика обдало струей горячей вонючей звериной тысячелетней клейкой крови, и он на миг потерял сознание, исчез, провалился куда-то, захлебнулся, как будто оступился и рухнул в таинственно пропавший Днепр, и этот Днепр был полон древней кровью, густой и жаркой. Отсюда и тек этот жар по всей земле, по лесам и болотам. Им и питались животы людей и зверей по берегам.

…И словно серебро сверкнуло, оживляя мальчика, Спиридона, сына Васильева. Он открыл глаза и сразу увидел лохматую гору, колыхающуюся над хрипящим Хортом. Из-под его морды и лап летели ошметки, брызги. Слышен был треск костей. Хорт погибал, погибал без слов и молитвы. Горло его уже было разорвано, и он не мог ничего больше молвить. Но руки еще двигались, и одна сжимала кровавый нож и била в гору меховую, утробно рычащую, чавкающую.