Родник Олафа

Дождь смывал с его тела всю грязь предыдущих дней, засохлую кровь. Он поторопился нашарить котел и приник к краю. Воды еще немного натекло, и он выпил ее и не напился, а только пуще распалился. И снова стоял под дождем, ждал и ждал. И снова взял котел, выпил дождевую воду. Но и этого было слишком мало. Горло горело. Хотелось пить и пить. Он готов был выпить весь колодезь трех рек, – токмо идеже он? Нашли они болото, в нем и затерялся Днепр и тот колодезь, полный слов, слов живых и неведомых, чудных. И Спиридону так и не посчастливилось испить их. И для-ради чего он проделал весь этот путь? Для-ради чего ушел с Каспли в Смоленск, попал в Смядынский монастырь, оттуда – выше, в Арефинские горы, а потом еще выше – сюда, на самый верх Днепра, на эту невидимую гору?

Спиридон не ведал того.

А Ермила Луч знал и спел об этом на княжеском пиру.

Но Спиридон тогда еще не слышал его пения. Токмо гусли рано поутру да вечером, перед закатом.

Но и ночью, вот сейчас, ему почудилось, что Ермила Луч рвет струны звончатые, насылает ветер, и дождь, и грозу. И он уже и видел его, плешивого, заросшего брадой, с крупным носом и узловатыми пальцами, – узловатыми, корявыми, но умеющими так нежно трогать струны, что слушатели сладко замирали.

Ермила Луч плескал водою из гуслей, аки из великой кадки.

И Спиридон снова напился.

И долго так стоял, хоть и страшны были удары грома и сверканье молоний. Но и не столь уже могучи над ним, чтобы оковать. Что-то свершилось здесь, на верху Днепра и всего подлунного мира, будто и впрямь на вершине какой горы. Свершилося. И сердце Спиридона, сына Васильева, стало как-то неподвластно никому и ничему.

…Али и подвластно, но не такожде, яко прежде.

И стоял-то голый малец, сжимая в одной руце прочное копие с острым жалом, готовый сразиться хоть и с Волохатым.

Но зверь не приходил. Может, и впрямь был уже мертв, али дождь сбил его со следа.

Кое-как утолив первую жажду, Спиридон вернулся в вежу, подождал, пока тело обсохнет, и надел порты, рубаху, потом овчину. Перед тем как уснуть, узрел вдруг при блеске молонии стоящего под елью волка – с сияющей шерстью и зелеными искрящимися глазами, да особого внимания тому и не придал. Чего он уже токмо не видал нынче!..

И уснул.

Проснулся в полной тишине.

И не мог уразуметь, куды попал, да и, пожалуй, кто он такой есть… Сычонок… Али Василёк… Лелека… Клюся…

Тело хоть и ныло, но чувствовал он себя полным сил. Надо было вставать, да он еще полежал и подремал. Но тут где-то поблизости раздался требовательный стук. Спиридон сбросил дрему, выбрался на четвереньках из вежи. Было пасмурно, тепло. Лапы елей окунались в туман. Снова послышался стук. То дятел долбил старую березу. Спиридон его увидел. Вспомнил о копье и вытащил его из вежи. Позевывая, обошел вежу и заглянул в котел. Он был наполовину заполнен водой. Спиридон не знал, что содеять, то ли кашу на той воде сварить, то ли все выпить? Нет, он решил немного выпить и варить кашу. Поднял котел, приник к пенящейся воде… и оторвался, когда воды уже осталось на пару глотков. Эх!.. Он вытер губы. Что ж! Тогда и надоть сбираться, да и топать дальше. То и содеял. А воду допил, да и все. Зато жажду утолил.

И он шел среди елей и высоченных берез с мешком за спиной, в руке нес копье, на ремешке деда висел нож в деревянных ножнах. Хотел выйти на открытое пространство, заросшее травами, да лес все не кончался. Тогда он понял, что ушел не в ту сторону. Повернул. Шагал, шагал… Лес был мокр, пахуч, глух. Лишь иногда со свистом перепархивала серая лесная птичка. Ветра совсем не было. Лес Оковский сам как будто был окован, молчал, застыв. Временами сильно пахло болотной одурью, и он шагал по кустикам запашистого растения. Туман таился повсюду. Приходилось перелезать через поваленные ели, а иные долго обходить, ибо они высоко лежали, топорщили ветви и не давали пути. Всюду вставали лохматыми чудищами выворотни. На дне ямин была вода, но грязная и полная всякой живности, так что даже и умываться было немочно. Вокруг Спиридона вились комары. Куда он шел, Спиридон не ведал. Идеже солнце? Идеже восход его, а идеже закат? Он задирал голову и видел тонущие в мороке туманном верхушки елей. Лепешки Ефремовы не ел, боясь, что снова начнет одолевать жажда. Да теперь его донимал глад. И он не вытерпел, уселся на стволе, развязал мешок и вынул ту лепеху, отломил кусок, прижал к лицу, вдохнул… И быстро съел. Поколебался и отломил еще кусок.

В животе заурчало. Разве то корм?.. Каши бы наварить.

И, передохнув, он отправился далее.

Снова лез через упавшие дерева, подныривал под еловые лапы, спускался в овражки… И в одном набрел на ручей.

Ручей!