Родник Олафа

Пригибаясь, он пробрался к веже. Она лежала под тяжелым необъятным стволом той осины. Он потянул за край – куда там! Потянул сильнее, и дерюжина затрещала, рванул со всей мочи и порвал ее. Он разогнулся, встал среди ветвей, и не в силах уже сдержаться, заплакал. Куда только подевалась его давешняя обретенная крепость али осатанелость какая… Слезы безудержно текли по его щекам, все тело сотрясалось от волн внезапных рыданий. И он поскуливал, как щенок, подвывал. И никак не мог овладеть собой, рыдал, как говорится, навзрыд. Велия туга и желя его охватила, снова Оковский лес наложил на него свои оковы. И сбросить их не было мочи. Он уперся лбом в толстую ветвь рухнувшей осины и рыдал безостановочно, всхлипывал, сморкался, одною рукой вцепившись в ветвь, а другою все еще сжимая копье…

И тут снова завился странным невидимым хладным огоньком волчий вой, и Спиридон прервал плач, утирая слезы, послушал…

Понемногу он успокоился.

Что же было деять?..

От слез он ослабел, но и странным образом почувствовал облегчение какое-то, будто лопнул давний нарыв, освобождая его от невысказанной и страшной нутряной боли.

Вежа была похоронена под осиной, нечего и думать, чтобы вытянуть. Кажется, под осиной остался и топор, котел… Нет, котел помятый он обнаружил рядом с кострищем, под суком. Острый сук пробил железо.

Ладно хоть на поясе был нож дедов да мешочек с огнивом. Ничего не оставалось, как развести огонь. Комары одолевали. Он начал собирать с елей тонкие сухие веточки. Дрова, нарубленные еще с вечера, оставались. Правда, не все можно было вытащить из-под осины. Но кое-что удалось достать. Он положил изломанные веточки на очищенную от хвои землю в стороне от старого кострища, заваленного осиной, высек огонь. И скоро костер плясал живо, озаряя его руки, лицо и вершину злосчастной осины, повисшую над речушкой. Спиридон согревался и отдыхал от комаров… И только теперь соображал, что ведь осина его как муху прихлопнула бы, вбила в мягкую лесную землю, пронзив клыками-сучьями. И еще хорошо, если бы враз и убила, а то и вертелся бы на суках, как живой баран на вертеле над костром.

Тут и морозом продрало Спиридона по спине, аж волосы под шапкой зашевелились.

Так тому радоваться надоть, а не рыдати. Живый! Цел и невредим.

И Спиридон долго не мог избавиться от этого нутряного мороза. Как вспомнит гудение земли от удара, так и сам содрогнется с головы до пят. Да перекрестится.

И он то засыпал у костра, привалившись к ели, то просыпался, подбрасывал дровишек в огонь, устраивался удобнее и снова засыпал.

Утром застучал дятел, потом полетел, свиряюще[352], черный аки мних, над речушкой. Спиридон, открыв глаза, его и увидел. Потянулся. Дрова все прогорели, угли покрылись серым пеплом. Он посмотрел вверх. Вроде среди вершин еловых и березовых далёко синева пробивалась. Первым делом он вздул огнь. Наломал толстых сучьев, побросал их в костер и снова подлез под ветвями осины к своей распластанной по земле веже. Надеялся вытянуть мешок с ядью, топор, а то и овчину. Но ничего с этой стороны осины не удалось извлечь. Тогда он перебрался на другую сторону и сразу увидал край овчины, схватился, потянул. Овчина будто приросла к осине. Что деять? Спиридон соображал… Токмо еже подкопаться. И он принялся подкапываться под овчину… Потом бросил и решил сперва повесить котел с водой на огнь. Хоть травы заварить, кислицы. Но котел был пробит суком сбоку, вмят в землю. И он достал дедов нож и принялся резать сук. А сук был толст, прочен, сух как камень. Тогда он и под котлом начал копать ямку. И когда ямка была объемистой, потянул котел и снял его с сука. Разглядывал. Дыра зияла на боку. Воды можно было залить порядочно. Ну, на троих бы еже и не хватило, а на одного как раз. И он отыскал камень на берегу речушки и выправил котел, после помыл его и наполнил до рваной дыры водой, отнес и повесил на огонь. Насобирал большой пук кислицы, положил на оторванный кусок бересты подле костра. Может, еще крупы удастся достать-то… И он вернулся к веже под осиной и снова начал рыть, аки барсук. То и дело попадались корни, и он перерезал их дедовым ножом с костяной рукоятью. Хороший бысть нож, добрый, острый, дед держал его в исправности.

Уморившись, он бросил копать под овчиной и переключился на мешок, заметив его чуть в стороне. Тот тоже был прочно задавлен древней тушей великого древа. И он начал копать под мешком, действуя ножом, палкой. И увидел, как крупа рассыпалась, смешалась с землею, то же и остатние лепешки. Токмо несколько кусков лепех и смог вынуть, обдуть и тут же съесть.

Тогда он махнул рукой и пошел к костру, где вода уже клокотала в дырявом котле. Бросил пук кислицы в воду и снял котел с огня. Пусть остужается. Пить было не из чего, все осталось под осиной. И дожидаясь, покуда остынет котел, он еще порылся под овчиной. И в конце-то концов удалось вытащить ее, грязную, пробитую суками в нескольких местах, но все же – теплую одёжу. Он вытряс ее и тут же надел. Птицы вышитые и травы чуть померкли. Но овчина все так же согревала.