Родник Олафа

…А внизу снова вышагивал тот глухарь-тиун! Спиридон его увидел, едва оглянулся вокруг. Да, опять похаживал краснобровый по коврам среди колонн, токмо ковры были ярче и колонны так и сияли. Сонливость вмиг слетела. И Спиридон гибко поднялся, взял прислоненное к сосне копье, согнулся и двинулся, перебегая от сосны к сосне. Тиун тот вроде и не замечал, похаживал, будто соображая что-то. Еще он и келаря Смядынского монастыря напоминал, важного Пафнутия, правда, у того брови-то были черные, но ярко выделялись на белом лице с черной брадой, с большим горбатым носом.

Спиридон уже достаточно подкрался к глухарю, выглянул из-за сосны.

Вот он.

Спиридоновы васильковые глаза страшно сузились, на скулах натянулась кожа. Он медленно поднял копье. И глухарь то заметил, завертел главой, пошел, пошел, борзо переставляя мохнатые лапы по белым мхам. Вот сейчас кликнет слуг, и те сбегутся…

Копье полетело, чуть опережая глухаря, и тот под него и рванулся, не успел и крылами взмахнуть, клюнул мхи, вздел вверх лапы, перевернулся и упал. Спиридон бросился к нему, сразу схватил его, и тут глухарь вдруг забил крылами, рванулся, почти взлетел, да Спиридон кинулся волчонком, цапнул его уже крепко и придавил к земле. Глухарь будто даже что-то заговорил, но Спиридону некогда было его выслушивать, он выхватил нож дедов из деревянных ножен и перерезал глухарю упругое бьющееся горло, так что кровь брызнула ему жарко в лицо. И только тогда он ослабил хватку и немного подался назад, разглядывая большую птицу. Взгляд глухаря вмиг померк. На глазах появилась белая пленка. Спиридон, утираясь рукавом, ощупал его и нашел сверху рану от копья, лезвие лишь чиркнуло, сбило птицу, и ежели бы не набросился на него Спиридон с волчьей ловкостью, то глухарь непременно ушел бы, улетел.

Спиридон никак не мог унять дрожь в руках-ногах. И чуял, как страшно устал. Будто не с птицей, а со зверем каким сражался!.. Сорвал пук мха, хорошенько утерся.

И наконец его охватила радость.

Есть! Свершилося! Оле! Вот его первая настоящая ловитва. Прежде он, конечно, в гоньбе за зверем али дичью участвовал, но вместех с отцом Василием со товарищи. А тут он сам. И ведь от исхода этой ловитвы живот его зависел. Грибы грибами, ягоды ягодами, а настоящая ядь – вот она. И он поднял глухаря за лапы. Чермным бисером заструилась кровь на белые мхи. Добыча была увесистой.

Выходит, не зря он остался в этом бору. Эх!.. Оле!

Токмо одно его озаботило позднее, когда уже ощипал глухаря, порезал и опустил в котел с водой над костром, одно: направление речушки. Он прикидывал отсюда, куда она течет, и понимал, что не туда, не к Серебряному мосту Ефрема Дымко. А к Ефрему ему хотелось попасть больше всего. От пустынника того исходило говение[353]. Бысть он легок и светел и зело умен. Таких-то мнихов Спиридон и не встречал более. Леонтий, может, немного был на него похож, но – тяжелее, темнее. А Ефрем бысть премудрый. Около него отрок и чувствовал себя по-другому. Вычение[354] пройти иконы те резать, лес Оковский ведать. В Ефреме не было страху. Да пожалуй, и от Стефана что-то в нем было, вот некая нутряная улыбка, веселость. Но без Стефановой жесточи. Будто они и были братьями.

…И он вдруг ясно уразумел, что Ефрем бысть обречен на погибель, еже бы не бер тот черный с башкой-валуном.

Но и при мысли о Хорте с дедом охватывала желя. Яко убо? Промеж себя те не могли примириться, а он, Спиридон, сын Васильев, тянулся и к тем, и к этому?..

И чуял, что есть правда и у деда с Хортом, и у Ефрема. А якая важнее – поди спознай…

Глухарь сварился, и Спиридон взялся хлебать навар, тот был вкусный, будто из копченых трав; обгладывал крылышки, шею, хрустел костями. Да, вкусно!.. Токмо пресно, сольцы бы чуток…

Часть глухаря он обвернул берестой и положил в котел. Собрался да и вышел.

А уходить из этого бора, из этих покоев то ли княжеских, а то ли и царских не хотелось. Да что поделать. Спиридон напоследок наелся и черники вдосталь. И с собой набрал, осыпал сверху бересту с глухарем и тоже прикрыл берестой, а ту дыру в котле догадался забить куском сырой крупной ветки. Авось забухнет и не будет течь.

По солнцу бы ему идти – в другую сторону, на полдень. Но там болото. И он продолжил вчерашний путь. И в конце концов снова оказался у речки. Она была еще шире и глубже. Весело блистала на солнце. Спиридон прежде напился, а потом скинул потную да грязную одёжу и вошел в воду. Воды ему было уже выше пояса. Окунулся, вынырнул, мотая головой. Попробовал плыть, и получилось. Течение подхватывало его, влекло за собой. Так бы и поплыл вниз, вниз. Авось речка и повернет куды надобно? На полдень, и так он и доплывет до самого Серебряного моста.

Сейчас ему и впрямь тот мост мнился из настоящего сребра.

Спиридон выбрался на брег, обсох. Думал одёжу постирать, да махнул рукой. И так сойдет. Лес он и есть лес. И то болотина, то завалы, выворотни, тут же весь и перепачкаешься.

И он намотал онучи, вдел ноги в лапти, подвязал их, встал да и пошел все тем же левым брегом речки.