Родник Олафа

Спиридон сел, прислонился было спиной к борту, но боль прострелила снова плечо. Тогда он повернулся к борту правым плечом. Вдыхал запах мяса. Оно лежало горкой на плошке, посыпанное зеленью. Спиридон не знал, сможет ли вообще съесть хотя бы малый кусочек… Взял, ожигая пальцы, бросил, подул на них, снова взял, начал жевать. Было вкусно. И он уже потащил другой кус из плошки, да и убрал все, еще и жижку выпил, соленую, жирную. Утер губы и приложился к фляге с водой. Поставил плошку рядом и лег. Слабость все же не проходила. Крови, что ль, изрядно повытекло?..

Спиридон подумал о вержавских отроках и почувствовал себя многажды взрослее. Кто из них бывал на рати? А у него на реке рать-то и случилась, а? Насмерть мог подстрелить тот мужик. Эх, жаль, копье Хорта пропало.

Вечер был тепел. Спиридон лежал и слушал голоса. Наступали сумерки. Кто-то тяжело прошел мимо. Покосился – некий муж, что-то взял, понес. Еще кто-то поднимался на ладью. А уже в синих сумерках появилась та девица с косами. Он сразу ее почуял и открыл глаза, хоть шаг у нее бысть невесомо-летучий.

– Четори? – певуче вопрошала она. – Гушт хуб?

Спиридон токмо и деял в ответ, что глупо лыбился.

Она нагнулась и взяла плошку, ушла, потом вернулась.

– Ас коджа и? – прошала она. – Шома коджа земдеги миконид?

Спиридон лыбился… Она подождала какого-нибудь ответа, хмыкнула и еще молвила:

– Шаб арам.

И ушла дальше по ладье. Спиридон повел глазами ее, потом повернул голову и увидел ближе к корме маленький навес, настоящую вежу. В ней и скрылась девица.

Потом пришел Скари, нагнулся, спросил:

– Пойке, эй? Вода есть, вот. Лежи, спи. Захочешь по нужде – там сходня. Или лохань дать?

Спиридон замотал головой.

– Бра, – молвил Скари и ушел.

А на ладью еще кто-то поднялся, устроился на носу. Спиридон уже и не мог разглядеть толком, кто это. Совсем стемнело. На мачте и свернутом парусе играли отсветы костра. В небе зажигались звезды. Спиридон лежал и смотрел. И то были уже волжские звезды? Бо и не чаял на Волгу-то забраться? Так, мечетность одна и была… А вон якоже вышло.

Скоро все стихло на берегу, где встали большие вежи.

Где-то в ночи вавкала цапля. Звездами был усеян весь небосклон, аки поляна некая в черных травах – лазурными цветами. Яко их много! Тьма! А что есть? Неведомо.

Глубокой ночью он встал по нужде, пошел, спотыкаясь, к сходне. Перелез через борт и ступил на доски, качнулся… Не упал. Пошатываясь, сошел на берег. В темноте между вежами тлели угли костра. И рдяное зарево играло на бородатом лице протозанщика. Он спокойно взирал на Спиридона. Из веж доносился мощный храп.

Возвращаясь, Спиридон увидел, что дальше, ниже по течению, стоит еще одна ладья.

Он поднялся на «свою» ладью, увидел на носу силуэт человека, а на корме маленькую вежу, замер на миг, будто мог уловить дыхание той девицы с черными косами, и прошел к лежаку, лег, накрылся. Комары досаждали с вечера, а сейчас на реке посвежело и комаров осталось мало.

Засыпая, думал об отце, о своих странных надеждах где-то здесь, на небесной-то Волге, повстречать его.

А по реке и вправду плыла река иная – звездная. Может, Волга и была рекой небесной.

Но приснился ему не отец, а волк, переплывающий вроде воду, а после стало ясно, что бегущий так, будто плывет, – в серебристых качающихся травах. Прозрачны те травы были, манили обещанием воли и бесконечного бега.

Утро настало пасмурное. Спиридон сошел на берег, когда костер яро пылал меж веж. На него глядели хмурые мужики с грубыми, темными от ветров и солнца лицами. Над огнем висели большие котлы. Двое помешивали палками варево с разных сторон костра.

Пока Спиридон справлял нужду в лесу, котлы уже сняли с огня, и застучали плошки да ложки. Раздавались голоса, кашель, смешки.

Скари окликнул Спиридона, и тот пошел к нему и увидел, что рядом, на плетеном кожаном стуле, восседает муж в кожаной красноватой долгополой безрукавке, в коричневой рубахе, такого же цвета портах, заправленных в высокие рыжие сапоги, с льняными длинными власами и такой же брадой, и сразу Спиридон решил, что в волосах у него позапутались лебединые перья. Муж сей глядел на подошедшего отрока внимательно. На шее багровел старый рубец. Руки тоже были в белых отметинах.

Он уже держал плошку с варевом, но и дымок, поднимавшийся от нее, не теплил взгляда светлых глаз.

Что-то молвил. Скари сказал:

– Хёвдинг[363] Сньольв приветствует тебя.

Спиридон уже понял, что этот человек здесь главный, наверное, как тиун Олфим на горе Мономаховой, и он поклонился.

– Хёвдинг Сньольв хочет знать твое имя, твой род.

Спиридон показал на рот и отрицательно поводил головой из стороны в сторону.

– Ты не хочешь говорить?

Спиридон показывал, что не может говорить. Сньольв взирал на него, прихлебывая из плошки, откусывая старый хлеб.

Раздался чей-то голос со стороны.

– Пойке, у тебя отрезан язык?

Спиридон тут же старательно высунул язык. Раздался чей-то грозный окрик, но Сньольв чуть заметно усмехнулся.

– Ты не способен к речи?

Спиридон помешкал и кивнул.

– Бра. Скажи, зачем к тебе… за тобой гнались те люди?

Спиридон пожал плечами.