Родник Олафа

Но тот варяг все-таки остался жив. Его умыли и отнесли в вежу. А утром он уже сам взошел на ладью. Правда, смотреть на его разбитое лицо было страшно. Из проломленного носа торчали кости, губы были разорваны, оба глаза заплыли. Голову он держал набок. Шея у него была замотана окровавленной тряпкой. Его победитель тоже плыл на этой ладье. Он спокойно взирал на избитого сотоварища по плаванию.

Избитый даже попытался грести, но тут же оставил весло.

Спиридон, вспоминая эту речную битву двух варягов, понимал, как он слаб и мал. Он хотел бы услышать, что сказал бы обо всем этом пустынник Ефрем. Почему люди аки звери? Ведь сказано в Святой Книге, что Господь восхотел создать человека по Своему образу и подобию? И создал по образу… Спиридон косился на варяга с разбитым лицом. Выходит, тот высокий изуродовал именно образ Божий? И что же с ним станется? Но ежли б не он изуродовал, то с ним содеяли бы то же самое. Яко так получается? Един человек в образе Божием поврещи другого в том же образе.

Спиридон снова слышал хруст лица упавшего варяга и думал, что ведь то бысть лик Божий? Али нет?

Странную веру на Русь принесли греки. К чему, ежели жить по такой вере не мочно? А по вере Хорта и Мухояра – живи. Та вера не прещала ни драться, ни побивать вусмерть. А по этой – не леть. А все одно грызут друг другу живот. И у того хрест, и у этого. Речь едина. А – грызут.

Снова нанесло гарью. А скоро средь леса и уже не дымящуюся весь узрели. Никого там не было: ни людей, ни животины. Токмо почернелые остатки одрин. Может, все успели в лес уйти.

Ладьи шли дальше. Порой днище скрежетало по каменьям на перекатах, и тогда работали не веслами, а шестами, сильно толкались. Но дальше попадались и вовсе мелкие перекаты, и тогда все спускались на берег, брались за канаты, шли и тянули ладьи. А часть варягов занимали высоты или просто вступали в лес со щитами и в полном вооружении. Все у них было налажено. Этих купцов-воинов голыми-то руками не взять. Да и вооруженными еще попробуй одолей.

Дни сменялись ночами, Волга становилась все мельче, быстрее, словно пыталась поворотить ладьи вспять, погнать их обратно. Но настырные варяги восходили выше и выше. И дошли до большого порога. Вода здесь с шумом неслась через валуны. Брызги радужно сияли. Сньольв сразу выставил охрану по обеим берегам. А остальные принялись разгружать ладьи, выносить оружие, съестные припасы, тюки с товаром, коприной, как уже узнал у Скари Спиридон. Сняли даже весла: они и вправду были тяжелы. И повели первую ладью в проход меж валунами, где бысть сильный слив. Вода заклокотала у носа ладьи. Канаты напружинились. Вздулись и жилы на шеях и руках мужиков. Они тащили ладью, и та продвигалась средь валунов, пока не засела прочно. Тогда срубили деревья и подвели сначала одно бревно, потом другое под ладью, налегли, и ладья взобралась на порог, налегли еще да хотели расправить парус, потому как в трубу Волги задувать начинал сильный ветер, но и так ладья перевалила через каменную преграду. Ее оттащили на глубокую воду. То же проделали и со второй ладьей.

Снова все загрузили, сняли охрану, и весла ударили дружно, вспенили воды, ладьи двинулись ходко. А Волга делалась шире и глубже. И справа показалась большая весь. Навстречу пошла ладья с вооруженными людьми. Вторая ладья варягов приблизилась и встала обочь первой.

– Мытник Хотшинский Лобода Самочерной желает здравствовать гостям! – крикнул с ладьи молодой румяный мужик с черной кудрявой бородкой, в красной однорядке, в шапке с меховой опушкой. – И зовет на берег для-ради мыта[365].

Скари перевел Сньольву. Тот отвечал. Скари сказал, что и Хёвдинг Сньольв рад приветствовать Лободу Самочерного. И желает его лицезреть.

– А то аз и есмь! – возгласил молодой мужик, сверкая глазами.

– Хёвдинг Сньольв желает знать величину мыта! – сказал Скари.

– Што вы везетя? – прошал в свою очередь мытник Лобода Самочерной.

– Ткани, посуду, – отвечал Скари.

– Пожалуйте к брегу! – отвечал мытник.

И Сньольв велел причаливать. Высоко на берегу уже толпились бабы, ребятня, глазели на гостей. Лаяли собаки. Подходили мужики. Варяги не покидали ладьи, сидели, разглядывая русичей. Сньольв и Скари и рослый варяг – звали его Ёфур, и на его шлеме был изображен вепрь, посему Спиридон и растолковал это имя как Вепрь, – втроем пошли за мытником и его людьми в одрину, стоявшую тут же, неподалеку. Олафа высунулась из своей вежи и разглядывала хотшинский люд. А те сразу на нее и нацелились, бабы переговаривались, обсуждали… Прискакал отрок на вороном жеребце, без седла, с путами вместо уздечки, сидел, сжимая босыми пятками бока жеребца, и глядел жадно.

А хорошо здеся жить-то, думал Спиридон. Народ всяко-разный шастает, ладьи из заморья плывут – и в заморье куды-то… И житье-то в сем месте, по всему видать, наваристое, бабы справно одеты, и ребятня не драная, одрины ладные, хоть и серые, но это уже так в тревожных землях Руси повелось, не красуйся ворогу в глаза. Это в граде, в том же Смоленску, мочно и разукрасить-разубрать одрину, вокруг заборало-то[366].