Родники рождаются в горах

Жамалудин не смотрел вокруг. Его не отвлекало мычание коров, спешивших по дворам с переполненным молоком выменем. Не слышал каменщик и радостного блеяния ягнят, встречающих отару. Казалось, нет силы, способной оторвать мастера от работы. Но знающие Жамалудина люди могли бы заметить, что жилистые загорелые руки каменщика стали двигаться чуть быстрее обычного…

На шум мчавшейся по дороге машины Жамалудин вздрогнул и оглянулся. Он всматривался чуть выпуклыми зеленоватыми глазами в приближавшийся грузовик. Каменщик замер, но можно было подумать, что он вот-вот, как птица, полетит навстречу: Жамалудину показалось, что грузовик поворачивает к аулу.

Каменщик вытер рукавом пот со лба. Грузовик на полном ходу промчался мимо по дороге и скоро скрылся из виду.

Мастер вздохнул, взял очередной камень и принялся его обтесывать. Как ни вертел этот камень Жамалудин, как ни прилаживал — не получалось, как нужно.

Эту ночь Жамалудин неспокойно спал, все ждал — когда же вернется Хаджимурад. И вот снова вечер — сына нет как нет. Он отпускал Хаджимурада не впервые, но каждый раз в сердце жила тревога, пока сын с шутками и смехом не врывался в комнату.

Хорошо еще, что Жамалудин не знал о вчерашней грозе в Горчоке, а то он еще утром помчался бы туда.

День одиночества казался потерянным. Но отец решил твердо: Хаджимурад не должен замечать его волнений.

«Пусть развлекается! Пусть веселится с одноклассниками. Если отец будет мешать, кто порадует?!» — успокаивал себя Жамалудин.

— Нет, не идет сегодня работа! — проговорил он вполголоса, тщательно запрятал молоток и мастерок между камнями, чтобы не попадался чужим на глаза. Постоял, снова посмотрел на дорогу — в который раз за день! — накинул на одно плечо куртку, всю в брызгах раствора, и медленно поплелся домой.

Есть не хотелось. Он присел на тахту в углу веранды. Без сына в доме все немило. Земляки Жамалудина издали узнавали, когда он был не в духе. Мастер сидел, опустив голову, и время от времени потирал колени. Тогда к Жамалудину, обычно-то неприветливому, вовсе никто не подходил — слово клещами не вытянешь.

Жамалудин сел, потер колени, но тревога не отступала. Он вскочил, быстро прошел в комнату, постоял, огляделся. Четыре холодных стены, слепой очаг, полный золы. Что и говорить — неуютно!

«Если бы не окно, распахнутое навстречу небу, чем бы эта комната отличалась от могилы? — мрачно подумал он. — Нет у меня на свете никого, кроме Хаджимурада. А что, если с ним что-нибудь стряслось? Когда Хаджимурад здесь, мне кажется, что в доме весь мир, сердце переполнено, а стоит сыну уйти, оно пусто, как мешок без зерна. Неужели всегда будет так? Хаджимурад-то растет, не вечно же ему оставаться рядом со мною! Вот школу окончит, поедет дальше учиться. Потом у него будет своя семья. А я?»

Жамалудин наломал хворосту, положил в очаг, смял старую газету, засунул под дрова, зажег спичку. Сухое дерево мгновенно занялось — в комнате сразу стало светлее.

Засучив рукава, Жамалудин поставил на огонь кастрюлю с водой, вымыл мясо, разрубил двумя ударами топора и бросил в кастрюлю. Больше делать было нечего. По-прежнему оставалось только одно — ждать. Жамалудин подошел к столу Хаджимурада. Взгляд упал на снимок, висевший рядом с зеркалом над столом. Сын был снят в Махачкале, когда ездил туда на смотр республиканской самодеятельности. В зеркале мелькнуло лицо Жамалудина. Каменщик с неудовольствием стал себя рассматривать. Худое, длинное лицо, нос, как кривая картошка, толстая нижняя губа, разделенная пополам глубокой впадиной.

«Каменный Магомед! Урод!» — услышал Жамалудин голос как бы из глубины лет.

…Жамалудин вышел на веранду. Отсюда гора была видна во всем своем величии. По склонам карабкалась зелень, а на самой вершине, как белая папаха, лежал снег. Из ущелья доносился гул бешено мчавшейся реки… «Снег… И в душе моей снег. Его растопить может только Хаджимурад. Горе нелегко нести ледяной груз. Гора молчит, но и она заговорила бы, если бы у нее была тайна, которую я столько лет скрываю в душе».

Жамалудин снял с гвоздя бурку, бросил ее на тахту, лег на спину, положив руки под голову. На потолочном бревне виднелись цифры — год рождения Жамалудина.

«Жизнь, сколько раз она меняет лицо и цвет… Мир крутится, как мельничный жернов, а люди подобны зернам. Сколько этот дом видел смертей. Но как и в других домах, здесь раздавался смех и плач детей. Последние годы — лишь одного ребенка».

Что и говорить, с семьей ему не повезло. Он дрожал над Хаджимурадом, как птица над единственным птенцом, нес его через жизнь, словно в гололед стеклянную посуду. Не было покоя, не было уверенности…

Вместе с вечерней темнотой, поднимавшейся из ущелья, перед Жамалудином, как тени, возникли оставленные позади годы. Дом строится с фундамента, воспоминания плетутся с детства.