Родословная советского коллектива

Одним из свидетельств служит официальная и просторечная лексика того времени. Лингвист Афанасий Матвеевич Селищев (1886—1942) в опубликованной в 1928 г. книге «Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917—1926)» обратил внимание на возросшую частотность военных терминов: борьба, бой, армия, авангард, смотр, штурм, победа и т. п. Будучи «обусловлены самим характером программной деятельности революционеров: борьба за освобождение трудящихся от эксплуататоров, от гнета правительственного режима»[3-132], они стали употребляться для обозначения явлений партийной, общественной, культурной жизни. Командир, смотр, фронт, форпост, броня, наступление, оборона, маскировка, разведка, обстрел, вылазка, отряд, ударная группа — подобные слова активно использовались вне театра военных действий. Отмеченная Селищевым милитаризация языка во многом — наследие Мировой и Гражданской войн, впечатавшихся в судьбу и речь миллионов. Отчасти — лексическое эхо призывов власти, настойчиво мобилизующей население на трудовой фронт. Проанализировав семантику изданного в 1935—1940 гг. 4-хтомного «Толкового словаря русского языка» Д. Н. Ушакова, содержащего более 90 тыс. словарных статей, лингвист Н. А. Купина пришла к выводу: словарь включает «систему идеологических предписаний и зависимостей, подлежащих внедрению в языковое сознание», а его адресат — «личность, наделенная чувством классового самосознания, стремящаяся к идеологическому совершенствованию»[3-133]. Согласны, но уточним: «внедрение» угодных власти идеологий зависит не только от усердия агитпропа, но и от готовности и желания ими оперировать носителей языка. Иначе «давление идеологии на лексическую семантику» не оставило бы следов на последней, сохранившись лишь как чуждое повседневной разговорной практике достояние официоза.

Военно-мобилизационная лексика отражала и стимулировала испытываемое большинством ощущение «незавершенного действия», побуждающего активных и пассивных сторонников власти содействовать воплощению обещанного ею социального благополучия. «Когда после более или менее долгого периода блужданий, переделок, пропаганды какая-нибудь идея приобрела определенную форму и проникла в душу масс, она образует догмат, то есть одну из тех абсолютных истин, которые уже не оспариваются. Она составляет тогда часть тех общих верований, на которых держится существование народов. Ее универсальный характер позволяет ей тогда играть преобладающую роль»[3-134], — прозорливо философствовал Лебон на исходе позапрошлого века. «В своих грандиозных, всегда планетарных планах коммунизм воспользовался русской склонностью к прожектерству и фантазерству, которые раньше не могли себя реализовать, теперь же получили возможность практического применения»[3-135], — спустя 40 лет пишет столь же непримиримый враг коммунистической власти Бердяев. И добавляет: «Советская философия есть философия социального титанизма. Титаном в ней является не индивидуум, а социальный коллектив. Он всемогущ. Для него не обязательны даже законы природы»[3-136]. Здесь «каждый себя чувствует участником общего дела, имеющего мировое значение. Жизнь поглощена не борьбой за свое собственное существование, а борьбой за переустройство мира»[3-137]. «Психологически он (коммунизм. — А.Д., Д.Д.) сделал больше завоеваний, чем экономически»[3-138], — резюмирует философ.

Каково же главное из этих «психологических завоеваний»? Гипотетически его не смог определить даже сам Гюстав Лебон. «Рабство и нищета — вот те пропасти, к которым неизбежно ведут все дороги социалистов, — утверждает он в «Психологии социализма», опубликованной за 10 лет до Октябрьской революции. — Между тем этот ужасный социалистический режим кажется неизбежным. Нужно, чтобы по крайней мере один народ подпал ему для того, чтобы дать урок Вселенной. Это будет одной из опытных школ, и только такие школы могут теперь просветить ум народов, которые галлюцинируют мечтами счастья, развернутыми перед их глазами жрецами новой веры»[3-139]. Однако «символ веры» отец-основатель социальной психологии даже не попытался сформулировать. Более того, намеренно ушел от ответа. «Будем изучать загадку, которую ставит перед нами сфинкс и которую нужно разрешить, чтобы не быть пожранным этим сфинксом. Втихомолку будем думать, что такие стремления, быть может, напрасны, как это мы делаем у постели больного, дни которого сочтены, но действовать будем так, будто мы не думаем этого»[3-140]. Это последняя фраза «Психологии социализма».