Роковая тайна сестер Бронте

— Не так давно в читальном зале местной библиотеки я изучала книги, только-только пополнившие ее фонд; должно быть, их выписали из столицы… Так вот: среди прочих замысловатых лондонских изданий я наткнулась на томик избранных переводных работ Генриха Гейне[78]. Оригинальное, неукротимое мышление этого блистательного остроумного поэта и публициста, создаваемые им смелые, яркие образы стремительным ураганом вторглись в мое сознание. Некоторые стихотворения и отдельные прозаические фрагменты — те, что особенно захватывали меня, я старалась запомнить наизусть. Одно из мудрых высказываний Гейне как раз и приоткрывает завесу тайны подлинного Поэта. Автор дает свое весьма убедительное истолкование разницы мироощущений Поэта и простого смертного: «<…> Весь мир надорван по самой середине, — говорил Гейне. — А так, как сердце поэта — центр мира, то в наше время оно тоже должно самым безжалостным образом надорваться». Очевидно, под этим метким выражением подразумевается уникальная способность Поэта к полному органическому единению со Вселенной и ее законами. Подлинный Поэт чувствует малейшую несправедливость, царящую в мире, государстве, обществе, семье, и откликается на каждый подобный сигнал всем сердцем.

— Ты хочешь сказать, — задумчиво произнес Патрик Брэнуэлл, — что подлинный Поэт пропускает через свое сердце все, что так или иначе составляет мироздание? Он с одинаковой чуткостью отзывается душою и на глобальные мировые катаклизмы, и на мелкие насущные нужды людей?

— Именно так, — мягко отозвалась Энн. — Ты хотел знать, что произошло с тобой, когда ты ощутил, что лишился творческого дара? Так вот: случилось самое страшное, что могло выпасть на долю несчастного, потерпевшего крушение поэта — ты ощутил свою неспособность пронести через свое сердце все мировые беды.

— Это правда, — обреченно вздохнул пасторский сын. — Я и в самом деле не способен на столь геройский подвиг. Но ведь в юные годы я не ощущал своей несостоятельности! Клянусь всем святым, в ту благословенную пору Вдохновение меня не подводило — оно всегда являлось в урочный час!

— Ты был тогда молод и чист душой. Сердце твое с величайшей готовностью откликалось на все, что бы ни происходило вокруг. Потому в тебе и горел тогда яркий, всепоглощающий огонь — подлинный Поэтический Дар.

— А портрет Эмили? — напомнил Патрик Брэнуэлл.

— В ту пору, когда ты его создавал, тобою владело сознание твоей натурщицы — нашей милой сестрицы. Ты ведь сам давеча говорил, что высокий, благородный дух Эмили вселился тогда в твое сознание. Именно этот подлинно — Поэтический Дух и руководил твоей волей. Тебе выпала величайшая божественная благодать, позволившая тебе ощутить непреложные законы Вселенной и с готовностью отозваться на бренные мирские нужды чутким и трепетным сердцем Эмили, — просто, без тени высокопарности пояснила Энн.

— Боже правый! — потрясенно произнес Патрик Брэнуэлл и, немного помолчав, спросил: — А ты, сестрица? Ты ощущаешь подобное непостижимое единение со Вселенной? Способна ли ты пронести через свое сердце все мирские невзгоды? И что ты думаешь в этом смысле насчет Шарлотты? Соответствует ли ее сердце мученическому назначению Поэта?

— Вне всякого сомнения, у Шарлотты, быть может, самое чуткое и отзывчивое сердце на всем белом свете, не считая, разумеется, нашей дорогой Эмили. Поэтому сам Господь ниспослал Шарлотте и Эмили печать чистейшей благодати, оттиснувшей их творения немеркнущим вовеки Божественным Сиянием.

Энн немного помолчала, а затем, смиренно вздохнув, прибавила:

— Что же касается меня, то я всей душой стремлюсь очистить свое сердце от всякой скверны, чтобы ощутить наивысшее благо — совершеннейшее гармоничное единение со Вселенной и ее законами. Я каждую минуту горячо молюсь об этом, а также о том, чтобы стать достойной высокой чести называться сестрою Шарлотты и Эмили.

— Не скромничай, милая сестрица, — печально произнес пасторский сын, — Я убежден, что ты и так достойна этого: ведь у тебя чистая душа и доброе сердце. А вот для меня милосердие Господне невозможно. Слишком уж много за мной грехов, чтобы надеяться на чудесное избавление.

— Ты ошибаешься, братец. Еще не поздно и тебе исправить свои ошибки, обратившись к Богу с искренним раскаянием.

— Но ведь в этой земной юдоли заветная искра Вдохновения более никогда не озарит меня! — обреченно воскликнул Патрик Брэнуэлл. — Не далек уже тот час, когда мне суждено покинуть этот бренный мир, а я так ничего и не добился в жизни. После моей кончины не останется ничего, что могло бы напомнить обо мне потомкам!

— Так уж и ничего, — улыбнулась Энн.

— Ты права, — ответил пасторский сын, поняв ее намек. — Портрет Эмили. Единственная моя достойная зрелая работа. Но мысли об этом портрете не приносят мне желанного утешения.

— Но почему? — удивилась его сестра.