Роковая тайна сестер Бронте

— Да… я знаю… — тихо отозвался Патрик Брэнуэлл. — Всему виной излишние возлияния, наркотики и разгульный образ жизни. Но я говорю не о том. Право, не знаю, сможешь ли ты понять меня до конца?

— Я готова выслушать все, что ты скажешь, и помочь, чем смогу, — заверила его Энн.

— Видишь ли, дорогая, — проговорил пасторский сын после некоторых колебаний, — мне трудно говорить об этом. Пожалуй, это главный вопрос, который тревожит меня уже довольно давно. Я чувствую, что не в силах больше держать это в себе. Я должен… непременно должен с кем-то поделиться!

Патрик Брэнуэлл несколько раз судорожно сглотнул, сделал глубокий вдох и, собравшись с духом, продолжал:

— Главная моя проблема в том, что я не состоялся как личность, и, прежде всего, как творческая личность. Из меня не вышел ни поэт, ни прозаик, ни художник. И дело тут не в вине и наркотиках… вернее, не только в них. Видишь ли, сестрица, когда-то давно я почувствовал в себе странный надлом. Как будто бы некие темные силы внезапно вселились в мое сознание, и с того дня безраздельный спутник моей юности — Вдохновение — более никогда меня не посещал. Тщетно я старался вызвать к жизни хотя бы его жалкие отблески, долгими, мучительными часами просиживая над рукописью стихотворения или прозы, либо, выражаясь фигурально, поймать за хвост музу, бессмысленно водя кистью по бумаге. Во мне словно бы что-то умерло, какая-то неосязаемая частица, в которую и была заключена вся первозданная сила могучего духа творчества.

Пораженная последними словами, Энн инстинктивно прижалась к брату. Из уст ее вырвался сочувственно-отчаянный возглас:

— Бедный! Бедный братец! Ужели и впрямь сами непостижимые силы Тьмы вмешались в твою судьбу? Но как давно это случилось?

— Еще в ранней юности. Задолго до того, как я пристрастился к наркотикам и спиртному. По правде говоря, мое иссякшее вдохновение и послужило основной причиной моего морального падения. Именно так, а не наоборот, как вы все думали. То есть, я хочу сказать, внезапная утрата моих способностей была причиной, а не следствием моего безрассудного поведения. Но я никак не могу взять в толк, как такое могло случиться? Как мог я допустить, чтобы злые силы подшутили надо мной столь жестоко?

— Ко всеобщему прискорбию, злые силы вторгаются в жизнь человека помимо его воли. Ни одному смертному не дано прозреть Небесный Промысел. Однако, — печально продолжала «малютка Энн», — мне почему-то думается, что в твоем случае, милый братец, злые силы совсем ни при чем.

— Ни при чем?! — изумился пасторский сын. — В таком случае, что же это было, милая сестрица. Что со мной произошло? Куда исчез мой творческий дар?!

Пасторский сын пытливо вглядывался в лицо сестры; в его взоре отражался всеобъемлющий страх.

— Скажи мне, дорогой братец, — проговорила Энн, как бы очнувшись от невольных мыслей, — с того времени, как на твое воображение нашло затмение, тебе совсем ничего не удавалось? Ты ведь говорил, что пробовал что-то создавать «долгими мучительными часами» — так, кажется, ты сказал? Неужели из-под твоего пера не вышло даже четверостишия?

— Из-под моего пера довольно часто выходили всевозможные «четверостишия», а порой — и вполне законченные стихи. Но — увы! Все это было лишь блеклой тенью того, что могло бы запечатлеться мною на бумаге. И это не прорвавшееся наружу буйное, неукротимое пламя творчества — я чувствую это — могло бы продолжить свою жизнь в веках.

— Ужели же не было ни одного исключения? — вдруг спросила Энн, — Работы, которой бы ты остался доволен?

— Да! — с отчаянным трепетом и грустью отозвался Патрик Брэнуэлл. — Однажды я ощутил сладостную, почти забытую истому Вдохновения, взял в руки кисть и написал портрет. То был портрет нашей любимой сестры Эмили. Я долго писал его, во что бы то ни стало стремясь продлить то упоительное наслаждение, какое дарило мне каждое мгновение моего труда. В те благословенные часы я чувствовал непостижимое родство с Эмили — не просто братское, но мистическое. Будто бы ее высокий благородный дух вселился в мою бренную плоть и слился с моей душою! Это было истинное блаженство. Эмили словно поделилась со мной на время частичкой своей души; в свою очередь, я в самозабвенном восторге вкладывал свою душу в каждую ее черту. Знай же, сестрица: портрет Эмили — единственная моя работа, которую сам я считаю состоявшейся.

— Этот портрет действительно прекрасен, — улыбнулась Энн. — Но, к моему глубочайшему огорчению, то, о чем ты мне только что поведал, лишь подтверждает мое предположение касательно причины твоего творческого бессилия.

— И какова же эта причина? — дрожащим от неистового волнения голосом спросил Патрик Брэнуэлл.

— Тебе это может показаться весьма и весьма странным. Кроме того, такие сведения потребуют от тебя немалой душевной стойкости. Достанет ли тебе мужества выслушать меня?

— Я уже давно изнемогаю от непостижимости этой загадки. Всеми святыми заклинаю: не мучь меня более! Открой мне мою тайну!