Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста

На самом деле за армейской переписью евреев последовало не столько более отчетливое чувство еврейской солидарности, сколько новые, более глубокие разногласия. В то время как Эрнст Симон и ему подобные обратились за поддержкой внутрь общины, другие, такие как Мартин Саломонский, продолжали твердо отстаивать необходимость конфликта. Трещины, разверзшиеся внутри немецко-еврейских сообществ, отражали ситуацию в остальном социуме. В 1917 году Германия как единое целое начала раскалываться по все растущим региональным, социальным, политическим и религиозным фронтам. Даже военный фронт не был в безопасности от таких расколов. Там, где находился Виктор Клемперер, разговоры шли уже не о немецкой армии, а о боевой укрепленности ее различных сегментов. «Пруссаки потеряли позицию, теперь баварцам ее отвоевывать», – гласила одна общая жалоба⁶. Как предстояло узнать немцам в послевоенные годы, оказалось очень трудно залечить эти раны, раз нанесенные, и вернуть обществу его целостность.

Еврейская солидарность?

Не считая высказываний Эрнста Симона, наиболее сильно изменения в самосознании немецких евреев отразил писатель Арнольд Цвейг. В его красноречивом, но обличительном рассказе «Judenzählung vor Verdun» («Перепись евреев под Верденом») немецкие военные унижают и карают не только живых, но и мертвых. Евреев, погибших на войне, по одному вызывают из мест их последнего упокоения и заставляют сообщать, были они евреями или нет. Во время жуткого смотра мертвых из-под земли появляются разнообразные изувеченные тела: «Пулевые пробоины в головах, черепа, наполовину снесенные гранатами, отсутствующие руки и ноги, сломанные ребра, торчащие из лохмотьев униформы». В упорном сражении Цвейга с переписью евреев обещание национального единства растворилось, даже святость смерти на войне уже не была неуязвима для антисемитских нападок⁷.

Более личные, но не менее злые высказывания о положении немецких евреев после переписи исходили от Юлиуса Маркса и раввина Георга Зальцбергера. В своих часто цитируемых военных дневниках Маркс записал характерное: «Так вот зачем мы рискуем головой для этой страны»⁸. С этого момента Маркс с трудом сдерживал разочарование немецкой армией и конфликтом: «Холодные ноги, окопы и снаряды – надолго ли еще?» – жаловался он⁹. Зальцбергер, происхождение которого было таким же, как у Цвейга, нарисовал еще более унылую картину немецко-еврейской жизни. С его точки зрения, конфликт не объединял евреев и остальных немцев, а явственно разобщал их. «Пропасть между иудеями и христианами, через которую был переброшен мост, – писал он, – снова разверзлась. Евреи видят себя заклейменными», – с горечью заключил Зальцбергер¹⁰.

Однако в случае с Цвейгом, Марксом и Зальцбергером осознание еврейства углублялось постепенно; армейская перепись, возможно, ускорила их путь, но точно не была единственным катализатором. Задолго до рокового пересчета осенью 1916 года все трое уже пришли в отчаяние от ужасов войны и начали искать иное будущее. Подсчет лишь подтвердил верность уже принятых решений. Пусть Цвейг вступил в конфликт в 1915 году с такими возвышенными надеждами, но, как это было у стольких солдат, его надежды оказались быстро погребены под реалиями фронтовой жизни¹¹. После того, как его подразделение было переведено с Восточного на Западный фронт, ужасы войны – и его собственное одиночество внутри нее – похоже, возымели деструктивную силу. Он открыто жаловался на холод и сырость, «грязь и угрюмость», подтачивающие его здоровье, а также на растрату своих талантов как «ученого» на фронте»¹².

Как и Цвейг, Георг Зальцбергер и Юлиус Маркс уже выражали сомнения относительно войны и положения евреев в ней. Маркс вспоминал историю, случившуюся на фронте ранее, когда новый командир вещал, что евреи – «трусливые псы». Со своей стороны, он с тоской смотрел на другие воюющие армии, где, по его убеждению, никто не видел никакой разницы между евреями и неевреями. Зальцбергера вернуло с небес на землю количество евреев, убитых или раненых «смертоносным оружием войны»¹³. Он превозносил богослужения и собрания, позволявшие еврейским солдатам быть «единым сообществом»¹⁴, видя в них противоядие этой беде.

Поскольку глубоко укоренившееся отчаяние Зальцбергера, Маркса и Цвейга смешалось с унижением переписи евреев, вряд ли удивительно, что все трое стали задаваться вопросами о своих отношениях с Германией. В частности, Цвейг, хотя родился и вырос в Германии, уже не был уверен, что действительно принадлежит ей. Его терзания проявились в письме к Мартину Буберу, где он ярко описал «боль Германии и нашу боль». Итогом этих терзаний стала констатация ощущения, что он больше не немец, а «пленный гражданский и иностранец без государства»¹⁵. Зальцбергер в похожих выражениях говорил о «глубокой внутренней перемене», которую после переписи ощутил он сам и еврейские солдаты. «Евреев рассматривали как ответвление человеческого рода», – нехотя заметил он¹⁶.