Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста

В то время как в сфере военных успехов было мало поводов для радости, немцам приходилось искать другие события, которые можно было отметить. Как раз таким поводом стало семидесятилетие Гинденбурга 2 октября 1917 года. В Бонне празднование состоялось в главном городском театре, а восточная «Coburger Zeitung» напечатала фото сурово выглядящего Гинденбурга рядом с немецким и австрийским солдатами⁴¹. Эрнст Лиссауэр, которого явно не взволновал фурор, окружавший его «Гимн ненависти», написал собственную элегию в адрес достопочтенного генерала. Сосредоточившись на всех чертах, которые, видимо, сделали Гинденбурга столь значимой фигурой, Лиссауэр восхвалял его «манеры и речь», отмечал «огромное чувство спокойствия» и способность брать на себя «ответственность величиной с гору»⁴². Восторженный гимн Лиссауэра в адрес Гинденбурга воплощал его собственную искреннюю и последовательную приверженность конфликту, но он был отнюдь не только жестом поддержки. Лиссауэр, как и многие немецкие евреи, не ограничивался чистым прагматизмом и демонстрировал стойкую и непреклонную страсть к войне и военным задачам Германии.

В 1917 году общественное воодушевление конфликтом катастрофически упало, но, несмотря на это, не было недостатка в немецких евреях, все еще желающих помочь Германии добиться победы. Молодые люди, явно относившиеся к совершенно иной группе населения, чем Лиссауэр, были среди самых идейных. Те, кто родились в период между 1900 и 1908 годами, росли, учились и предавались праздным забавам среди общества, ведущего войну, казалось, относились к власти с беспечностью. Встревоженные педагоги смотрели на это военное поколение с большим беспокойством. Как и другие немецкие сообщества, еврейский школьный совет в Берлине наблюдал «пугающий рост различных преступлений», совершенных юными евреями. Что касается этой молодежи, в отсутствие сильных отцовских фигур она была предоставлена самой себе⁴³. Но более веской причиной непокорности молодых людей было их желание сбежать от скуки домашней жизни к азарту и приключениям передовой⁴⁴.

Военное ведомство (Kriegsamt), сформированное в рамках «программы Гинденбурга», пыталось черпать из этого источника юношеского энтузиазма, увеличивая количество гражданских, задействованных на вспомогательных ролях. Если использовать в тылу молодежь, мужчины будут освобождены для передовой. После некоторых акций протеста женщины также получили разрешение помогать военным, неся службу за линией фронта в качестве помощников тыла («Etappenhelferinnen»). Социальный реформатор еврейского происхождения Алиса Саломон посетила некоторых таких новобранцев в поездке по оккупированной Восточной Европе. Хотя Саломон пыталась окружить новые роли женщин позитивным флером, она воспринимала все это предприятие с подозрением. Она в ужасе смотрела на «примитивные» условия и скептически относилась к мужчинам, так долго прожившим без женщин. Саломон предупредила, что думать о вербовке должны только женщины «из образованных семей, с хорошими навыками, правильными принципами и твердым характером»⁴⁵.

В скепсисе Саломон проявлялись страхи остального общества. Пусть женщин принимали в медсестры, но их мобилизация как помощников тыла – это совсем другое дело. Такая тенденция противоречила представлению людей о существующих гендерных ролях. Престарелый раввин Лион Вольф явно разделял эти тревоги. Мужчины «сражаются, страдают и умирают», чтобы защитить женское пространство «родного очага», убежденно объяснял он⁴⁶. Многие в армии разделяли опасения Вольфа и, казалось, специально искали причины, чтобы отослать женщин-помощниц домой. Одной женщине отказали потому, что она якобы провела всю ночь вне дома, а потом попыталась попасть к себе «переодетой в пехотинца»; другую помощницу отослали домой за урон «репутации немецких женщин». Для «убедительности» в рапорте добавлялось, что она плохо говорила по телефону⁴⁷.

Недовольство в тылу и на фронте омрачало атмосферу, но не могло остановить женщин-добровольцев. Количество женщин, несущих службу в зонах оккупации, росло от месяца к месяцу и по сравнению с почти 5 000 в июле 1917 года достигло более 17 000 к концу войны⁴⁸. Еврейские женщины, не менее других немецких женщин стремившиеся путешествовать в другие страны и получать достойную зарплату, несомненно, входили в это число. Так, Софи Гелльман начала военную работу медсестрой в своем родном Нюрнберге. Но прошло немного времени – и соблазн приключений за границей увлек ее в оккупированный Брюссель, где она стала армейским секретарем. Судя по всему, новое положение стало ее личным торжеством – повышение в должности, прибавка жалованья и даже Крест за заслуги в военной помощи («Verdienstkreuz für Kriegshilfe») не заставили себя ждать⁴⁹. Еще одна еврейка, Хелене Клашер, осталась ближе к дому, но была не меньше вовлечена в дела армии. Клашер, свободно владевшая французским, правильно распорядилась своими навыками, пойдя на службу военным переводчиком в один из лагерей для военнопленных под Штутгартом⁵⁰.