Рокси

— Миссис Рейми, я добавлю ваше лекарство в капельницу. Этого будет достаточно, чтобы уменьшить боль и дать вам отдохнуть.

Вот теперь мы дело говорим.

Доктор печатает на компьютерной консоли, вводя данные и рекомендации. Лицо Финеаса не выражает ни радости, ни печали, лишь смирение. Он уходит, двигаясь в своей подводной манере. Скатертью дорога.

Доктор заканчивает печатать, поворачивается к старушке и говорит:

— Странно, большинство пациентов с такой болью, как у вас, просят морфин.

И она уходит облегчить страдания другого пациента, стонущего в соседнем отсеке.

Бабушка поворачивает голову к Айзеку и шепчет:

— Морфин дают, когда ты на последнем издыхании. Им плевать, если ты на него подсядешь, все равно ты не жилец. Все ставки снимаются, когда на тебе штемпель с истекающим сроком годности.

Приходит медсестра, чтобы сообщить, что в радиологии полный затык. Они смогут взять бабушку на сканирование только через час.

— Но вам совершенно незачем страдать, пока ждете, — говорит медсестра и достает маленькую ампулу с вашей покорной слугой в удобной жидкой форме.

— О, то, что доктор прописал, — кряхтит бабушка. — В буквальном смысле.

Медсестра наполняет шприц и выпускает его содержимое напрямую в капельницу.

Я замечаю, как глаза Айзека следят за шприцем с того момента, когда он возник на сцене, и до того момента, когда медсестра бросает пустой шприц в красный контейнер на стенке.

— Тепло… — бормочет бабушка. — О-о-о… я лечу…

— Быстро, правда? — говорит сестра. — Я скоро вернусь, посмотрю, как ваши дела.

Наконец-то я могу делать то, для чего предназначена. И тогда мне вспоминаются слова Аддисона: «Кроме удовольствия, у нас есть еще и цель». Эта бедная женщина не заслуживает страданий, которые испытывает. Я нежно скольжу по ее руке. Разглаживаю болезненные складки на лбу.

Айзек всматривается в бабушкино лицо. Наблюдает, как капает жидкость в капельнице — кап, кап, кап. Он знает, что я здесь, между ними, но сейчас его ум занят не мной. Ничего страшного. Это как прилив и отлив. Скоро я снова стану центром его внимания. А тем временем займусь-ка своим прямым делом.

Я уношу прочь напряжение из тела старой женщины. Шепчу ей в ухо, что она может расслабиться. Шепчу не по-английски, а на том языке, на котором она говорила в детстве. На котором она иногда все еще видит сны. Должна признать, по временам мне нравится использовать свою силу во благо. Приятно, знаете ли, усладить себе нёбо. Но нечасто и, конечно же, недолго, ибо помощь людям, чего доброго, может войти в привычку.

Вскоре дыхание старухи становится легче, но смотрит она не на меня, а на внука, как будто избавление от боли его заслуга.

— Спасибо, Бэби-бой, — произносит она. — Что бы я без тебя делала?

* * *

Я сижу с Айзеком в больничном кафетерии, где он застыл в раздумье над вазочкой с растаявшим мороженым. Его родители уже здесь — пошли с бабушкой в отделение радиологии и ждут там, пока ее сканируют, чтобы выявить характер и объем травмы. Они настояли, чтобы сын что-нибудь съел. Айзек послушался, но он не голоден. Во всяком случае, еды ему не хочется.

— Кубик льда… — говорит он. — Вся ее жизнь изменилась из-за вшивого кубика льда на полу…

— Жизнь может измениться и по куда менее значительной причине, — указываю я. — А как насчет тебя? Ты как себя чувствуешь?

— Это неважно.

— Наоборот, Айзек. В такие времена очень важно заботиться не только о других, но и о себе. Удовлетворять собственные нужды. Если ты не будешь этого делать, как ты сможешь помочь другим?

— Это не я ей помог, — возражает он. — Это ты ей помогла. То, что ты сделала там, в палате… Это чудо!

Ах. Как приятно! Кажется, я могла бы покраснеть.

— Я делаю то, что делаю, — молвлю я.

Он смотрит в вазочку, но я-то знаю, что все его мысли — обо мне. Так и должно быть. Но тут он меня огорошивает. Говорит нечто такое, чего я никак не ожидала.

— На что это похоже? — спрашивает Айзек. — Каково это — быть тобой?

Вопрос озадачивает меня. Никто до сих пор не удосуживался спросить меня обо мне самой. Жизни, которых я коснулась, жизни, которые я забрала, — все они были для меня лишь завоеваниями, ничем больше. Моим завоеваниям и в голову не приходит спросить о подобном. Для них важны только они сами. Их боль. Их нужды.

Каково это — быть мной? Я всемогуща. Я победоносна. Я желанна.

— Я… Мне так одиноко. — Слово вырывается у меня еще до того, как я успеваю понять, что сказала.

— Но тебе необязательно быть одной, — говорит он.

И теперь я чувствую себя беззащитной. Уязвимой. Смотрю в его глаза — они так глубоки. Не бездонная яма, как у Финеаса, а глубокий колодец. Я никогда не обращаю внимания на такие вещи, когда занимаюсь своим делом.

Своим делом.

Что я творю? Неужели забыла, зачем я с Айзеком? Что за беспечность с моей стороны?!

Он протягивает ко мне руку, но я резко отшатываюсь. Ему это не нравится. Он напрягается. Тревожится.

— Что не так?

— Ты сам знаешь, что не так, — отрезаю я, прячась за холодным бесстрастием. — Я не могу быть с тобой.

— Нет! Ты не можешь уйти от меня!