Роман без названия. Том 2

Мы вспомнили о гении, ещё словечко о нём, хоть не у места. Понятие гения разбилось о его определение, ничему не учащее. Общество фальшиво по большей части ищет и ждёт тот Божий дар; гением для толпы бывает чаще всего эксцентричность и преувеличение. Но также то, что в первые минуты провозглашают гением, обычно не получает одобрения титула от потомков, чаще будущее называет это достоинство, что современникам кажется смешным, диким или простотой своей приземлённым. Чертой гения есть угадывание направления будущего, а так как общество чаще всего невольно и против себя к нему идёт, то, что ей самым противным, самым непонятным кажется, может быть и бывает пятном почти всегда узнаваемого гения.

В таких же переходных веках, как наш, когда всё лежит на понятиях, не на чувстве, в фальшивых дефинициях рождаются лживые впечатления и их применение; любой преувеличенный, искусственно раздутый талантик зовётся гением, когда то, что просто, естественно, не сделанное для эффекта падает на самые низкие ступени. Между тем одной из бессмертных черт гения есть простота… простота при величине замысла, простота, виденная в исполнении, простота идеи и формы при правде и изяществе обоих. Сначала это часто выглядит на что-то очень ординарное, привычное; только, когда люди рассмотрятся и попробуют, что эту простоту сравнить с другой невозможно, что подражать ей нельзя, постепенно начинают догадываться, что только гений мог её создать.

И то есть ложью в понятии гения, что ему велят быть исключительно самой силой, самой мощью, самим величием в самом обычном значении этих слов. Гений может одинаково объявиться благодарностью, очарованием, улыбкой, грустью, потому что не имеет конечной формы, в которую бы обязан был влиться. Гениями одинаково являются бессмертный Мольер, Шекспир, Сервантес и Данте. На создание «Мизантропа» и многих характеров-типов Мольера столько же нужно было гения, что на воспевание эпопеи.

Как большая часть людей, одарённых ясновидением от Бога, Станислав не только не считал себя гением, но в нём было постоянное сомнение, преобладающее над верой в себя. Меряясь с конкурентами, он всегда находил себя ниже других и о первенстве не думал стараться, а, не заявляя о своём положении, не мог его иметь, потому что у современников тот больше приобретает, кто больше других напоминает о себе.

Он писал, потому что это было потребностью его души, потому что было его жизнью, потому что стало натурой, в убеждении, что никогда достойная мысль, выбивающаяся на свет из души, бесполезной быть не может… но о судьбе своих сочинений не думал. Чем же есть в конце концов слава в более или менее широком кругу, продолжающаяся в течении какого-то ограниченного времени в отношении мира и веков? Стоит ли её добиваться ценой какой-либо жертвы? Интерес общества и потребность души везде старательно обгоняют друг друга в приобретении той игрушки, что называется славой.

Украдкой, не в состоянии сдержаться, писал Шарский, даже печатал, но убеждённый, что обязан был жертвой жизни и часов своих матери и родственникам, каждую минуту, полученную им, украденную, оплачивал угрызениями совести.

Между тем в деревне, несмотря на полнейшее посвящение, у него шло всё хуже, а судьба, которая иногда благоволит самым большим глупцам, смеясь над суждениями, которые вызывают его действия, вовсе ему не служила.

Хозяйство шло медленней, чем при его отце, дела ежеминутно разлаживались; постоянные разочарования, какие-то препятствия, трудности падали на его голову градом. Терпел и сносил в молчании эти дивные насмешки, к которым был привычен; самая добросовестная работа на выгоду идти не хотела.

Все также постепенно это начинали понимать и потихоньку обращались с жалобами к вдове.

– Благодетельница, – говорил кто-то из кровных судейше, приехав с этим советом специально за десять миль, – ты губишь себя, используя для этого сына; видимо, это не его дело, ему над книжками корпеть, не хозяйничать.

Вдова отделывалась от этого молчанием, ничего не отвечая. Жаль ей было расстаться с сыном или даже сделать ему временную досаду, а хоть также в душе приписывала Станиславу неудачи во всём, предпочитала потери боли ребёнка, а не видела способа отклонить достойную его жертву.

Счастьем, навязался ей отличный повод уволить Станислава.

Один из тех великих панов литераторов-дилетантов, которых у нас всегда было предостаточно, а сейчас больше чем когда-либо, навестил как-то пана Адама Шарского. Он принадлежал к числу тех, что полностью офранцузели, читали и писали, однако по-польски; сын магната развлекался пером, как другой конями и псарней. Остроумия ему хватало, потому что этого в его сфере было хоть отбавляй; читал много, особенно на иностранных языках; а так как судьба дала ему увидеть достаточно мира и немало наслушаться, а он имел особенную способность улавливать, насобирал из разных источников, из разговоров, из книжек вовсе неплохой груз идей, не своих, по правде говоря, но ловко переделанных по росту и умело связанных между собой.