Роман без названия. Том 2

Это был ум особенного кроя, мышление быстрое, память чрезвычайная, гибкость неслыханная, пассивность сухой губки, впитывающей всё, что её коснётся, но внутри ничего своего. Не выработал в себе ни одной мысли, не родил ни одной формы, но, как эклектик, чрезвычайно ловкий, мог быть примером в своём роде. Никто ловчее него не заимствовал, не присваивал и не крал тайней, а вдобавок так это всё по-своему замалёвывал, что убожества его нелегко было нащупать. В его кладовке вы нашли бы и остроумие французов, и юмор англичанина, и немного немецкой учёности, обломки идей, анекдотов, баек, суждений всякой фабрики, толпы имён и дат… словом, материалов множество, с талантом установленных и представляющих какую-то оригинальную целость. А так как имел притом много такта и знакомства со светом, выбор этого всего был неизмерно умелым, использование – метким, так что цитаты даже выдавались чем-то оригинальным, а слияние их часто представляло неожиданным противостоянием совсем новую сущность. Наш дилетант имел вдобавок обхождение большого пана, вежливых старых магнатов, а порой в его движениях что-то светское, домашнее через слой французишны пробивалось, когда этим порисоваться пришла нужда. Искали его везде, а так как титул и товарищеское положение при литературном ремесле делали его родом феномена, как только взял в руку перо, его объявили гением! Поэтому когда написал две или три газетные статьи и издал брошюрку, стоял сразу на полпути к бессмертию. В обществе слушали его, как оракула, женщины восторгались каждому его слову, которое, когда было нужно, переводил им на французский или давал сразу по-французски, ставили его на пьедестале как пример для других. Не принимал, однако же литературы так серьёзно, чтобы делать её аж целью своей жизни и исключительным занятием; поскольку знал, что нет в салоне создания более неприятного, чем литератор, а литература, когда становится страстью, призванием, целью, вынуждает забыть о ногтях, причёске, одежде и этикете, и отрезает от света, в котором должен был жить. Из иных, поэтому, взглядов был это человек салонный, образованный, милый, полный приятных талантиков, всегда готовый пожертвовать в хорошем обществе, сколько хотели часов на развлечения.

Литературу носил, как табакерку, в кармане; кто употреблял табак, того им угощал. На пальцах не имел пятен от чернил, на носу не носил очков, иногда даже скрывал то, что любил читать; но в подходящем обществе никто с ним не разговаривал, и когда дорвался до амвона, не было способа вставить слова, что же было встать в оппозицию! Кто бы с ним справился, когда сыпал словами, фамилиями, иронией, остроумием и горстью авторитетов?

Впрочем, pro et contra брал сам на себя и в продолжение получаса утверждал порой, что белое было белым, чёрным, а могло бы даже быть красным.

Бог знает, какой случай загнал этого любимца муз и Аполлона к семейству Шарский. Кажется, что переезжая из одной из одной столицы в другу, надеялся найти тут князя Яна, с которым давно дружил, а так как пана Адама знал давно и ценил… его кухню, решил остановиться и отдохнуть в Мручинцах.

Как-то там случилась речь о литературе.

– Шарский? – сказал дилетант. – Шарский! Но один Шарский очень многообещающий писатель… поэт… много работает… Это родственник или однофамилец ваш?

– Да… однофамилец, – выкрутился смешавшийся пан Адам, очень боясь признаться в близком родстве, потому что не знал, с какой стороны оно может быть рассмотрено.

– Я читал несколько его вещей, – говорил дальше дилетант, попивая послеобеденный кофе, – в них много таланта, много остроумия, какое-то поэтичное течение, душа, жизнь… смелость… Вы не знаете, кто это и где обращается?

– Конечно – отозвался пан Адам, видя, что похвалы сыпались обильно, – он тут с некоторого времени живёт по соседству… и то даже… мне кажется… какой-то наш дальний кровный…

– А! Тогда вы должны его знать, как же мне было бы интересно с ним познакомиться. Но это, по моему мнению (это была излюбленная вставка дилетанта, который, ничего не имея своего, постоянно рисовался мнением исключительно своим), по моему мнению, один из наших писателей, что имеет самое большое будущее, – переводя с французского, добавил дилетант. – Молодой? Старый?

– Очень ещё молодой, – отвечал пан Адам. – Теперь он осел на деревне при матери, хозяйничает и, возможно, литературу оставит.

– Какая жалость? Но где же это? Далеко? Нельзя ли с ним познакомиться?

– Он немного дикий, нелюдимый, чудак даже.

– А! Тем любопытнее… но далеко это? – спросил, настаивая, дилетант.

Пан Адам из-за титула и популярности в свете так уважал своего гостя, что решил почтить его одной из наиболее дорогих для него жертв, и обещал прогулку в Красноброд, а, видя, что гость принял это с великой радостью (скучал немного в Мручинцах, а карету ему поправляли) приказал запрягать коней.

Дилетант оделся во фрак, согласно своей системе, желая быть как можно более вежливым, хоть ему пан Адам отказал в этой церемониальности, оделся во всю свою учёность и, усевшись в карету, двинулся с хозяином в Красноброд.