Роман без названия. Том 2

Также Мария часто целые дни просиживала одинокая у окна, в ожидании, и все недели страдала одинокая, чтобы потом украденный час провести рядом с равнодушным – и также медленно увядала, как цветок, поедаемый невидимым червем. Ни мать, ни она ничего уже больше не говорили; жизнь тащилась тем же режимом, как началась. Станислав только всё реже и реже приходил, а чаще всего поверенный вдовы, доктор Брант, должен был его к ней почти силой из шлафрока, от книжек и пера вытягивать, водя в разные места, где могли встретить Марилку. Наперекор всему, казалось, что, чем дольше продолжалось это знакомство, тем Шарский, боязливей к ним приближался, приветствовал холодно, смешанный, уходил безразличный, с поспешностью, а беседа с Марилкой часто звучала напрасно, не дойдя ни до уха, ни до сердца…

О! Грустным было зрелище этой привязанности, такой искренней, этой любви, такой чистой и полной посвящения, а рядом холодного, несчастного существа, что уже чувствовать не могло или не хотело; которое, отойдя от зависимой работы, как отрезвевший любитель опиума, теряло власть и цепенело в отдыхе. Какое там было нужно сердце, какую силу над собой, чтобы выдержать той, которую оттолкнули, чтобы не обидиться, чтобы не дать отозваться громче ни гордости, ни себялюбию, ни желаниям молодости!

Станислав постепенно умирал, а теми остаками его жизни пользовались люди, для которых страдание безразлично, лишь бы шелкопряд, умирая, спрял им клубок шёлка. Сочинения Шарского, в которых сохранилась вся жизнь, весь запал, вся неиспользованная сила, хватал Базилевич, забирали издатели и, как стремящуюся воду бросают мельницы, лесопилки и машины, чтобы её обращала, так ему давала работу, чтобы в этой горячке, желающей занятий, Станислав был уже послушный и делал, что ему велели, лишь бы только работать.

Каждый предмет в этой душе, сконцентрированной в себе, замкнутой внутри и сильной ещё, потому что неутомлённой жизнью, принимал большие размеры, серьёзные, и становился под его рукой новым произведением, сильным, здоровым, в котором чувствовалась кружащая кровь и бьющий пульс жизни. Малейшая мелочь, часто одно слово пробуждало в нём ряд идей, тьму мечтаний, вызванные толпы которых появлялись как по слову волшебника, преобразованные в людей, и шли, тянулись, сновали нескончаемым поясом.

Наконец начали удивляться той власти единения со светом самых бынальных идей, которые, судя о писателе по человеку, никогда не проявляли в нём огня, запала и этого богатство мысли. Базилевич хватал отрывки и напихивал их в «Эрудита», большие вещи публиковали отдельно, а так как Станислав мало читал критику, а ещё меньше обращал на неё внимания, продвигался собственной дорогой, не замечая даже, какое производил впечатление и вызывал крики.

Среди кропотливого занятия единственным развлечением были старые книги, которыми действительно забавлялся как ребёнок, отдавая за них что только имел до последней одежды. Сначала смеялись, но, когда начинал объяснять, что видел в сухой макулатуре, все его должны были оправдать. Часто Базилевич бросал его с утра и заставал ночью над фолиантом, начав читать который, не останавливался, пока не пожирал целиком. Холодный и сухой хроникёр вызывал для него целую эпоху; из нанизанных, как бусин, на верёвку фактов, из нескольких мёртвых выражений в его уме создавались образы, полные жизни. А когда он после долгого чтения возвышал голос о содержании книги, не понять её было в изменении, какому, проходя через его душу, подвергалась. Это старая и великая правда, что каждый по мере себя вычитывает с книжной страницы; для одного она есть картинкой, полной красок и света, для других – смешанной кучей мусора. Станислав, читая, творил.

Несколько раз из дома, занимаемого Базилевичами, Шарский хотел выехать, и доктор его оттуда вытягивал, видя, что там, вместо того чтобы сдерживать его от убивающей работы, пользуются ей только; но литературные супруги под разными предлогами не допускали Станислава сменить жильё; наконец, намножилось у него книжек, а по мере роста их численности, беспорядок, в котором были разбросаны, увеличивался, и Шарский набирался отвращения к переезду в другое место, которое должно было прервать его работу и приводило неразрешимый хаос… Тяжело ему было двинуться из однажды устланного гнезда.

Так обстояли дела, когда однажды профессор Ипполит, который издавна как-то забыл о бедном поэте, вбежал в его комнату и, застав его на полу, среди фолиантов, побледневшего, жёлтого, с горящим румянцем, с растрёпанными на лысеющей голове волосами, остолбенел от такого зрелища.

– Поэт! Ради Бога! Что с тобой? Разве тебе этот плуг тянуть? Разве ты создан волом для ярма? Ты всё-таки жаворонок, что поёт пахарям, ты взялся не за свои вещи.

Шарский медленно поднял привыкшую к склонению голову.

– Это лекарство! – сказал он тихо. – Лекарство!

– Какое лекарство?

– На выживание.

– Где же ты выжил? Смеёшься над этим! Заблуждение! Одевайся и пойдём… разбужу тебя одним словом… Сара приехала!