Романтическая женщина и другие рассказы (сборник)

В эти горькие две недели проходили последние фазы игры. Я настаивал на своем требовании «чего-то определенного» и я запугивал ее, испытывая настоящее жестокое удовольствие. Она была все-таки привязана ко мне, и ее поражало мое странное нежелание продолжать быть ее «половым ковриком» и расточать любезности, к которым я приучил ее. Это было единственным временем, когда я играл доминирующую роль; эти две недели, когда я завел ее в тупик и заставил ее постепенно согласиться с тем, что должно быть: «то или другое и что (лучшее оружие с такой женщиной) я уже дошел до той стадии, когда меня не очень огорчило бы „другое“. Она знала, что я закусил удила и собрался бежать, хотя бы мне пришлось остаться холостяком на вечные времена, — подумайте, я ведь серьезно уверял ее в этом. Я видел, что она была напугана неожиданным оборотом дела, но я совсем не уверен, что это был страх, a не милое притворство, потому что она была слишком благовоспитанна, чтобы позволить старому другу уйти, не высказав ему, что ей будет недоставать его присутствия, так страшно недоставать, мой дорогой».

Но страх или притворство, а все-таки никакое сожаление о том, что она теряет меня, не могло заставить ее уступить. А ведь в свое время она, вероятно, охотно пошла на это с каким-нибудь счастливцем в порыве страсти, и я понимаю ее: она искренно была убеждена, что каждый новый любовник — последний и послан судьбой…

Странный инцидент, о котором я вспомнил вначале этого длинного и скучного рассказа, произошел вечером в конце этих двух недель. В этот вечер я в последний раз говорил Консуэлло о своей любви. Следующий раз я встретился с ней спустя десять или одиннадцать лет… Тристам, Консуэлло, я и целая компания гостила у Порторлей. Последние десять дней я настолько потерял терпение, что забыл всякие предосторожности в моем преследовании Консуэлло, и Тристам впервые начал подозревать, что у меня было к его жене чувство сильнее дружбы. Она умоляла меня быть осторожнее, потому что, если Тристам разойдется, плохо придется кому-то, и отнюдь не Тристаму, — недаром он много выше и сильней, чем полагается быть человеку, склонному выходить из себя.

У него было только легкое подозрение, но оно могло быстро вызвать взрыв человекоубийственной ярости при малейшей случайности. Я не трус, но глупо играть дурака с такими людьми, как Тристам, а потому пятницу и субботу я действовал осторожно и умерил свой натиск. Все шло благополучно до воскресного вечера… Я не помню остальных членов нашей компании, исключая, конечно, участника инцидента, но и в отношении его не вполне уверен — тот ли это человек, о котором я думаю, потому что у меня не было возможности выяснить это сейчас объясню вам почему. Одним словом, тот, о ком я думаю, был такой же неопределенный молодой человек, как и я, и раньше я с ним никогда не встречался. Я бы не обратил на него внимания, если бы не угадал, что он влюблен в Консуэлло, но влюблен так безнадежно и беспомощно, как полагается скромному джентльмену.

Не знаю, знакомы ли вы с усадьбой Порторлей? Там есть беседка в двухстах ярдах западнее дома в конце узкой извилистой дорожки, неожиданно сворачивающей к самым дверям; она почти совершенно прячется в кустах сирени, которая в то время была в полном цвету. Как мне памятен запах сирени в этот проклятый вечер! В воскресенье я проснулся в состоянии хронического раздражения против упомянутого молодого человека. В течение дня я становился все беспокойнее и наконец, к десяти часам вечера мне как-то удалось заманить Консуэлло на лужайку, оттуда до беседки рукой подать — казалось огорченному легкомысленному человеку и протестующей, но беспечной молодой женщине! Мы там уселись, и между сигарными затяжками я вполне сознательно выложил ей все, что думал о ней: все, что я подавлял в себе в эти проклятые девять месяцев, прорвалось и, вопреки моим навыкам приличия, вылилось в самых грубых выражениях. Разрешите мне сказать, что грешные мысли сами несут в себе наказание; реакция бывает так сильна, что кончается все морем горьких слов. Моим наказанием было то, что я должен был высказать ей все в тот вечер; она слушала и казалась очень опечаленной. И, знаете, она и в самом деле была огорчена… Я дал себе волю и подло выложил ей все то горькое, гадкое, что только может мужчина сказать женщине; а она лишь слушала! Я не могу понять, почему она не встала и не ушла; я, может быть, пополз бы за ней тогда, может быть нет — не знаю.