Россия на распутье: Историко-публицистические статьи

Не говоря уже о том, что даже с точки зрения земледельческой техники, закон 9 ноября не выдерживает критики, так как закрепляет личною собственностью главные недостатки общинного хозяйства – чересполосицу, зависимость от соседей по севообороту и длинноземелье, совершенно ясно, что мобилизация собственности сгонит с земли более слабых крестьян и быстро создаст массы сельского пролетариата. Так было везде, где разрушалась община, и так будет и у нас. А готова ли наша страна к тому, чтобы пристроить и утилизировать эти освободившиеся толпы рабочего и безработного люда? Располагает ли русская промышленность такими капиталами, такими рынками, такой организацией, чтобы вознаградить безземельных работников за утрату земли? Готово ли законодательство о бедных, которое дало бы возможность отобрать беспомощных для действительного призрения и направить праздных на производительный труд? Лет триста тому назад, во время земледельческого кризиса в Англии, Тюдоры420 считали необходимым развить обширное законодательство о бедных. В России же XX века мы уже теперь присутствуем при проявлениях нищенства, достойных Средних веков, и нет надобности в особом полете фантазии, чтобы представить себе, что будет совершаться, когда сельские наделы ускользнут хотя бы частью из рук их теперешних владельцев. Странно лишь, что правительство и партии, которые поставили себе главной задачей успокоение страны, остаются слепы к этому угрожающему наводнению бездомных безработных дикарей.

Но ведь пример западной Европы показывает, что общинные формы сменяются частновладельческими… Да, сменяются, но как и какие формы? Законодатели, собирающиеся покончить с передельной общиной в России, едва ли пошли далее очень поверхностного знакомства с историей процесса разложения общинного землевладения на Западе. Ведь процесс этот тянется там уже тысячу лет, совершается в пределах разверстки не передельной общины, а долевой, идет путем постепенного проникания капиталов и технических улучшений, обходится минимумом государственного вмешательства и принуждения. В Западной Европе не думали «разрубать гордиев узел», а скорее разматывали клубок, облегчая выход из общинного союза, всячески содействуя сельскохозяйственным улучшениям, заботясь о рациональном соединении полос и формировании участков, но не совершая внезапных законодательных переворотов.

Быть может, наконец, правовой характер совершающегося переворота вытекает из таких бесспорных положений, что нет надобности в щепетильном отношении к общинной организации? Едва ли, однако, порядок, державшийся, по крайней мере, в течение трех-четырех столетий, сросшийся со всеми привычками и условиями народного быта, может послушно исчезнуть сразу, потому что законодатели в Петербурге признают его негодность и подлежащим отмене. Без тяжелой борьбы, без обострения сельских отношений дело не обойдется у нас, как оно не обошлось в Германии, когда правительство стало вводить в судах чуждые народу, хотя и прекрасные, принципы римского права421. Ладить с крестьянами вообще нелегко. Они каждый день показывают, насколько они разошлись с так называемыми правящими классами, как плохо они понимают эти классы и как мало им доверяют. Удивительно, что такие опыты, как производимые в настоящее время, предпринимаются без всякого предвидения того раздражения и смуты, которые, несомненно, последуют, если аграрное законодательство третьей Думы получит реальное осуществление. В свое время дело дошло до раскола из-за исправления книг. По земельному вопросу раскол тоже есть, и надвигающаяся земельная реформа его, конечно, не прекратит, а увеличит. Между тем одним из главных побудительных соображений при проведении этой реформы была идея, что создание частной, личной собственности на землю остановит напор крестьян на помещичье землевладение, прекратит земельный голод. Боюсь, что эти надежды основаны на недоразумении. Крестьянство ищет земли не потому, что живет на общинном праве, а потому, что не признает права на землю за собственниками, землю не обрабатывающими. Это чувство грубое и неправильное, но оно факт, и когда крестьяне будут собственниками, их враждебное отношение к «господам» едва ли изменится. Французские крестьяне, расхватавшие земли эмигрантов и церкви, были не общинники, а мелкие частные владельцы, и нет надобности даже обращаться к историческим и заграничным примерам, чтобы наблюдать ненависть мелких частных владельцев к крупным. Стоит подумать об отношениях в остзейских губерниях или хотя бы в Малороссии. Во всяком случае, если превращение общинных владений в частные, наверное, не покончит с историческим антагонизмом между крестьянами и помещиками, зато процесс скоротечного, до некоторой степени насильственного превращения подольет масла в огонь и еще более осложнит и без того напряженные отношения в деревне.