Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Уже Аристотель знал, что помимо трех правильных и трех неправильных («отклоняющихся», как он их назы­вал) форм политической организации, свойственных ци­вилизованной ойкумене, существует за ее пределами в не­постижимой для свободного человека тьме варварства еще и седьмая — деспотизм. Внешне, говорил он, эта «царская власть у варваров, наследственная и деспотиче­ская»¹⁶, напоминает очень хорошо известную цивилизо­ванному миру тиранию. Но сходство это поверхностное. Ибо тирания лишь одна из преходящих форм в вечно ме­няющейся политической вселенной, тогда как деспотизм вечен.

Человеческий ум не в силах постичь, как могут народы терпеть вечную тиранию. Поэтому воспринимал Аристо­тель деспотизм как нечто нечеловеческое. В конце кон­цов, человек был для него животным политическим. Глав­ным его признаком считал он участие в суде и в совете, т. е. в управлении обществом. Поскольку деспотизм у вар­варов ничего подобного не допускает, то считаться людь­ми они, по его мнению, не могли. Тем не менее по всем ос­тальным признакам они все-таки люди. Тут была дилемма.

Как разрешил ее Аристотель, известно: привязав к про­блеме рабства. Даже для величайшего из античных мыс­лителей раб был лишь инструментом, орудием труда. Вот Аристотель и толковал варварство с его деспотизмом как своего рода внешнеполитическое измерение рабства. Подданный деспотического государства для него потен­циальный раб (и стало быть, не человек). Нельзя тем не менее не сказать, что интерес его к деспотизму нисколько не походил на интерес, допустим, современного зоолога к стаду орангутангов. На самом деле отношение Аристо­теля к этому феномену было скорее пропагандистским, нежели академическим. И связано оно было с первой в ис­тории серьезной попыткой «мир-империй» подавить «мир-экономику».

При всем том, однако, нельзя отрицать, что, представив деспотизм как перманентную тиранию, Аристотель сделал первый теоретический шаг к его осмыслению. Еще инте­реснее его определение тирании, которая «есть в сущнос­ти та же монархия, но имеющая в виду интересы одного правителя»¹⁷. Представим себе теперь народ, из поколения в поколение живущий «ради интересов одного правите­ля», — и что мы получим? Ту самую антицивилизацию, ко­торую Виттфогель две с половиной тысячи лет спустя назо­вет «системой тотальной власти», а Валлерстайн «мир-им­перией». Но мы забегаем вперед.

«ОТКЛОНЕНИЯ» АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ

Читатель знает, конечно, что замечательное разнооб­разие политических форм, свойственное греческим поли­сам, оказалось в исторической перспективе недолговеч­ным. И сменилось оно вовсе не идеальной Политией, о ко­торой мечтал Аристотель, и тем более не утопической Республикой Платона, а монархией, которая на столетия вперед стала доминирующей формой политической орга­низации общества. На первый взгляд случилось именно то, чего так боялся Аристотель: «мир-империи» раздави­ли «мир-экономику». Не будем, однако, торопиться. Ибо монархии в Европе оказались на самом деле парадоксом.

Хотя они и там стремились, как предсказывал Аристо­тель, «отклониться» к тирании (и даже, как казалось со­временникам, к деспотизму), им это почему-то не удава­лось. Во всяком случае, европейская политическая мысль на протяжении столетий предпринимала экстраординар­ные усилия, чтоб удержать монархию от этого рокового «отклонения». Мы можем обнаружить следы этого драма­тического усилия уже в XIII веке у английского юриста эпохи первых парламентов Генри де Брактона, в «Похва­ле английским законам» Джона Фортескью в XV, у Дю- Плесси Морне и — ярче всех — у Жана Бодена в XVI. Соб­ственно, Боден в своей теории «сеньориальной монар­хии» уже торжествовал победу.

Мы цитировали его мысль, что в Европе осталось лишь два режима, при которых «принц становится господином над вещами и личностью своих подданных, управляя ими как глава семьи своими рабами». И заметили ее гордый финал: «В Западной Европе народы не потерпели бы та­кого правительства». Но торжествовал Боден рано. Ибо двумя столетиями позже «отклонение» монархии к тира­нии достигло в Западной Европе пика. Если верить Мерсье де ла Ривьеру, деспотизм и вовсе стал тогда совершив­шимся фактом. И самый выдающийся политический мыс­литель того времени Шарль Луи де Секондат, барон де ла Бреде, больше известный как Монтескье, склонен был с этим согласиться.