Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Так что, спрашивается, дурного в том, чтоб обезопасить свою жизнь и имущество от царского произвола? Почему столь естественное человеческое желание делало бояр врагами народа? И почему «друзьями народа» были по­мещики, нуждавшиеся в крепостном труде? Почему автор так близко к сердцу принимает эту их нужду? Чем так лю­безен марксисту Бахрушину царский произвол, что готов он оправдать его, объявляя террор «неизбежным в дан­ных исторических условиях»?

Вот заключительная характеристика царя из книги Бах­рушина «Иван Грозный». Как сейчас увидит читатель, в ней что ни слово, то ложь. «Нам нет нужды идеализировать Ивана Грозного... его дела говорят сами за себя. Он со­здал сильное и мощное феодальное государство. Его ре­формы, обеспечившие порядок внутри страны и оборону от внешних врагов, встретили горячую поддержку русско­го народа... Таким образом в лице Грозного мы имеем не «ангела добродетели» и не загадочного злодея мелодра­мы, а крупного государственного деятеля своей эпохи, верно понимавшего интересы и нужды своего народа и бо­ровшегося за их удовлетворение»⁶².

Получается, что террор, война и разруха, принесшие смерть каждому десятому жителю тогдашней России, «обеспечили порядок внутри страны», капитуляция — «оборону от внешних врагов», а крепостное право встрети­ло «горячую поддержку русского народа». Автор демонст­рирует такое странное извращение нормальных человечес­ких понятий, такое презрение к ценности человеческой жиз­ни, такую атрофию нравственного чувства, что невольно хочется спросить: а как же его коллеги? Не стыдно было ему смотреть им глаза? Не стыдно. Коллеги писали то же самое.

Вот она перед нами — клиническая картина нравствен­ного растления, постигшего русскую историографию в 1940-е. Картина, с очевидностью свидетельствующая, что и в XX веке русская историография по-прежнему оста­валась в лапах средневековья.

ТРАДИЦИЯ СОПРОТИВЛЕНИЯ

И тут совсем уже другой возникает перед нами вопрос: как вообще смогла в таких обстоятельствах русская исто­риография не превратиться в сплошное нагромождение лжи, не окаменеть в постыдном холопстве, не покориться окончательно традиции коллаборационизма? И единствен­ный ответ на этот вопрос заключается, я думаю, в том, что наряду с ней от века существовала в русской историогра­фии другая, противоположная традиция, которая шла как раз от проклятых Виппером «оппозиционных кругов». Та самая, которую я назвал бы традицией Сопротивления, пе­реходившей, как эстафета, от Курбского к Крижаничу, от Щербатова к Аксакову, от Лунина к Герцену, от Ключев­ского к Веселовскому, от него к шестидесятникам XX века. Не было эпохи, когда традиция Сопротивления не присутст­вовала бы в русской историографии. В этом, в нашей спо­собности к сопротивлению — реальность нашей надежды.

Мы не жертвы, не погибшие души, если есть у нашей ев­ропейской традиции Сопротивления такие мощные и древ­ние исторические корни, если не удалось уничтожить их в нас всем опричнинам и «людодерствам». Каждого в от­дельности так легко оклеветать как врага народа, так. легко сгноить в тюрьме, изгнать или зарезать — «исматерью, из- женою, иссыном, исдочерью». Но всегда остаются почему- то пять недорезанных семейств. И, может быть благодаря этому, традицию Сопротивления оказалось невозможно до­резать. Ею жива Россия. И ею жива русская историография.

МЯТЕЖ ДУБРОВСКОГО

Не задохнулась эта традиция в Иваниане даже и подо льдом сталинской опричнины. Точно так же, как обличили Грозного царя после его смерти, в первое русское Смутное время М. Катырев и И. Тимофеев, восстали против наслед­ства опричнины в новое Смутное время С. Дубровский и В. Шевяков. «Ивана IV необходимо рассматривать, — за­явили мятежники, — как царя помещиков-крепостников... личность Ивана IV заслонила народ, заслонила эпоху. На­роду позволяется выступать на историческую сцену лишь для того, чтобы проявить «любовь» к Ивану IV и восхва­лять его деятельность»⁶³.

Профессор Дубровский искренне полагал, что воюет с Виппером или с Бахрушиным. Но, как мы уже знаем, не только они были против мятежника в этой схватке. Против него были и Карамзин, и Кавелин, и Платонов — вся древняя самодержавная традиция, закаленная за сто­летия в борьбе и не с такими одинокими рыцарями. Ее нельзя было одолеть одной апелляцией к очевидным фак­там и здравому смыслу. Бунт Погодина в XIX веке и Весе- ловского в XX уже доказали это. Перед гипнозом факты оказались бессильны. Совсем другое оружие было здесь нужно. Только на традицию «оппозиционных кругов», на Курбского и Крижанича мог бы опереться Дубровский в попытке создать альтернативную концепцию Иванианы.