Россия в поворотный момент истории

Лишая кадетов возможности полноправно участвовать в создании нового политического, социального и экономического организма, правительство не только бы совершило преступление против страны, но и пошло бы против своей совести. Вожди меньшевиков и эсеров, осуждавшие всю кадетскую партию из-за предательства против демократии, совершенного Милюковым и его сообщниками, сами совершили еще более непростительный поступок: они примирились с Лениным и вернули большевистскую партию в когорту «революционных демократов».

Милюков и его группа составляли незначительное меньшинство в своей партии. Сама она не признавала диктатуры ни в какой форме и участвовала в революции столь же активно, как и все остальные социалистические партии. Но как становится ясно из сочинений и дел Ленина, Каменева, Бухарина, Сталина и прочих, большевики с самого начала революции собирались сменить демократическую систему неограниченной диктатурой своей партии.

Какой был смысл в выражении «революционная демократия», если в нее одновременно входили и те, кто боролся за ее установление, и те, кто сознательно стремился ее разрушить?

Перед Первой мировой войной ни у кого не было сомнений в смысле слов «революция» и «контрреволюция». «Революция» означала насильственное свержение народом государственной системы, которая более не отвечала требованиям эпохи и лишилась способности на эволюцию. Под «контрреволюцией» понималось насильственное восстановление политической системы, существовавшей до революции. Считалось, что революция развивается спонтанно, имеет глубокие корни в народе и ведет к установлению демократии. Контрреволюция обычно являлась результатом работы определенной группы среди правящих классов, и за ней всегда следовал период «реакции».

Я напоминаю об этом элементарном различии потому, что после Первой мировой войны, когда миллионы людей по всей Европе были вовлечены в политический водоворот, любое массовое движение стали именовать «революцией», какие бы цели ни преследовали его лидеры.

Многие историки, социологи и политологи до сих пор недостаточно принимают в расчет ту глубокую перемену, которая произошла в политической психологии, но осталась незамеченной из-за использования традиционной терминологии, абсолютно неприменимой в новых обстоятельствах. До сих пор в ходу афоризм Клемансо о том, что «у демократии нет врагов слева». В XIX в. эта максима сохраняла истинность, поскольку в то время все народные движения были нацелены на социальное равноправие и свободу личности, которыми вдохновлялись и все социалистические движения. В то время сама мысль о том, что из рядов «левых» могут выйти мракобесы, которые черпают поддержку из самых социальных низов и, по словам Достоевского, начинают с полной свободы, а заканчивают полным рабством, считалась политическим богохульством. Именно поэтому Достоевский, в своем романе «Бесы» предвидевший установление того режима, который России пришлось пережить при Ленине и Сталине, при жизни получил от прогрессивных и социалистических левых кругов ярлык страшного «реакционера». Но сейчас, после двух мировых войн, невозможно отрицать тот факт, что реакция, маскирующаяся под «революцию» и возглавляемая такими демагогами, как Ленин, Муссолини и Гитлер, которые в своей борьбе за власть опираются на самые низшие общественные слои, может создать тоталитарные террористические диктатуры, переступающие через любые нравственные запреты. Они совершают преступления такого рода и с таким размахом, который привел бы в ужас реакционеров прошлых дней.

С точки зрения интересов народа и будущего России существовала колоссальная разница между корниловским движением, которое в конце концов оказалось разгромлено, и движением Ленина, возродившимся благодаря корниловскому движению.

Попытка военного переворота представляла собой лишь напрасный арьергардный бой привилегированных классов, последнюю отчаянную попытку удержаться у власти. Вопрос о ее повторении даже не вставал по той простой причине, что у гражданских участников заговора, сыгравших на ущемленной патриотической гордости части русского офицерского корпуса, не имелось ни политической, ни социальной программы, которую можно было бы предложить народным массам.

С другой стороны, Ленин намеревался подняться к власти в обличье защитника политической свободы и нового социального статуса, обретенного народом благодаря Февральской революции.

Естественно, что в начале сентября 1917 г. никто не мог предвидеть того политического садизма, которому предастся большевистская диктатура сразу же после уничтожения демократической системы. Но все лидеры небольшевистских левых партий прекрасно понимали, что Ленин и его приспешники добиваются не власти народа, а диктатуры своей партии над народом. К крайнему сожалению, очевидная природа ленинских амбиций беспокоила их куда меньше, чем мнимая ненадежность партии кадетов, которая, несмотря на свои изъяны, безусловно не стремилась к установлению диктатуры.