Россия в поворотный момент истории

Как я уже упоминал, вся Сибирь была свободна от большевиков. После длительных переговоров на Государственном совещании, проходившем в Уфе, 23 сентября 1918 г. была провозглашена Директория, которой отводилась роль национального правительства. Она создавалась по согласию всех партий, не признавших Брест-Литовского договора, то есть социалистов-трудовиков, кадетов и «белого командования» на юге.

В состав Директории входили Авксентьев и его заместитель Аргунов (эсеры); член партии народных социалистов Чайковский и его заместитель Зензинов (эсер); член ЦК партии кадетов Н. Астров и его заместитель В; Виноградов (кадет); генерал Алексеев и его заместитель генерал Болдырев; и председатель Сибирского регионального правительства Вологодский (кадет)[172].

Пока в Самаре, а позже в Уфе шла работа по формированию нового правительства, контакты с теми из нас, кто находился за границей, поддерживались. Но когда под угрозой большевистско-германского наступления Директория была вынуждена переехать в Омск, все связи с нею практически прервались.

Осенью британское и французское правительства на словах вели подготовку к признанию Директории законным правительством России.

Примерно в середине октября я получил от Авксентьева телеграмму о том, что от меня ждут доклада. Очевидно, письма не доходили ни от меня в Омск, ни обратно. Я немедленно отнес телеграмму Набокову в посольство и попросил его дать мне возможность отправить ответ Авксентьеву посольским шифром.

Что произошло во время нашей встречи, описывает сам Набоков в своей книге «Испытания дипломата», которую я процитирую:

«Английское правительство склонялось к официальному признанию Директории. Дабы облегчить сношения с этою первою серьезною организацией для борьбы с большевиками, приблизительно в середине октября 1918 г. мне вновь было предоставлено право посылать шифрованные телеграммы в Омск и своим коллегам за границею. Керенский, имевший некоторые связи в министерстве иностранных дел, узнал об этом и немедленно обратился ко мне с требованием представить ему шифры для передачи его осведомительных телеграмм. В подкрепление своего требования он предъявил мне полученную от председателя Директории Авксентьева телеграмму, гласившую, что его осведомление «ожидается». Так как в письме ко мне министерства иностранных дел, извещавшем о разрешении посылать шифрованные телеграммы, было определенно указано, что разрешение это дается «как знак особого личного доверия ко мне» и что я буду пользоваться этим шифром только для передачи моих политических и деловых телеграмм, и ввиду того, что передача политического осведомления от безответственных лиц правительству путем посольского шифра противна элементарной дипломатической этике и притом практически вредна, порождая разногласия, – я отказал Керенскому в шифре. Беседа наша была весьма тягостною. Керенский, не вполне в то время понимая, что политическая роль его в России безвозвратно окончена, принял крайне резкий тон, ссылался на свою «силу», упрекал меня в «пособничестве козням англичан» и тому подобное. Он выказал при этом мало самообладания и много злобы.

Обо всем этом я тотчас же протелеграфировал Авксентьеву и вскоре получил ответ из Омска, что «Керенский находится в Лондоне в качестве частного лица», что никаких полномочий от «Союза возрождения» ему не дано и что мой отказ ему в шифре признается правильным. Копия этой телеграммы была мною передана Керенскому – около 25-го октября, – и с тех пор я с ним не встречался».

Набоков, с его точки зрения вполне обоснованно, едва упоминает нашу вторую встречу, весьма продолжительную и памятную.

Указав на телеграмму, я спросил его: