Российские Колумбы

Направили меня сюда в 37-м году для оказания срочной медицинской помощи населению. За полмесяца умерло 86 человек. Фельдшер, проживавший в поселке, установил диагноз — крупозное воспаление легких. Но я была не согласна, так как люди умирали семьями. Стоило в семье заболеть одному, на другой день все лежали пластом. Страшная картина. Рвота, хриплое частое дыхание и страдальческое выражение глаз. Все анализы были срочно отправлены в областную больницу. Мое предположение подтвердилось: люди болели легочной чумой. Мы начали срочно изолировать всех больных, работали в противогазах. Больных из юрт, в щели которых забиралась зима, носили вот в этот единственный в то время добротный дом, который мы превратили в лечебный пункт. Больным постоянно вводили сыворотку. Изба была заставлена посудой с растворами сулемы, которая способна убивать чумные бактерии. Сутками мы не снимали противогазы и перчатки. На второй день моего приезда умер сын оленевода, который был изолирован от родителей. Мы похоронили его. Проделали в юрте полную дезинфекцию. А через несколько дней заболела вся семья — это крайне меня удивило. Прошло некоторое время, повторился подобный случай — семья заболела сразу же после смерти матери, хотя все были изолированы. Хоронили мы сами, не сообщая членам семей. Однажды ночью, возвращаясь от больных, я заметила на кладбище людей. Они разрывали могилу. Я быстренько собрала всех врачей и санитаров, а их съехалось по случаю эпидемии много, но людей на кладбище уже не было. Могилы были все закопаны. Тогда врачи решили меня изолировать, объясняя, что я тоже больная, так как появились признаки бреда и галлюцинации. Я чувствовала себя совершенно здоровой. Меня положили с больными легкой формы. И когда я им все рассказала, они мне объяснили, что у тофов считается грехом хоронить в землю, они уносят покойников в тайгу и оставляют их в лабазах, на деревьях.

А легочная чума передается даже от покойников. Все стало ясно. Стоило нам закопать умершего, как остальные члены семьи ночью выкапывали его и уносили хоронить по своим обычаям, а сами тем временем заражались, не подозревая этого. Меня выписали. Мы вынуждены были выкопать всех ранее захороненных покойников и сжечь.

Смертельные исходы прекратились. Долго в этом доме мы излечивали больных. А как только выстроили больницу, меня поселили в этот дом. С тех пор меня и зовут Лекарихой.

ПОРТСИГАР

Ветхая охотничья избушка узким оконцем, высотой в два бревна, смотрела в сторону реки. Старчески накренившись, одним боком она наполовину погрузилась в землю. На другом боку, украшенном замшелыми сгустками, зеленела почти метровая косматая кедрушка. Плоская задернованная крыша вся изогнулась.

В нескольких шагах от избушки, на горке, возвышался одинокий в три обхвата кедр. К дереву был прибит зацветший медным купоросом портсигар. Задрав голову, щурясь, наш проводник Егорыч всмотрелся в полузасохшую вершину гигантского дерева, несколько раз обшарил его печальным взглядом, словно старался на посиневшей кроне что-то отыскать.

— Я прибил этот портсигар, — почти шепотом проговорил Егорыч, стягивая с головы серенькую изношенную кепку-восьмиклинку. От седоволосой головы теплился пар. По морщинистому лицу ползли прозрачные капли слез. Старик соскреб ножом зелень ржавчины и на матово-желтом портсигаре показалась черная надпись «Кудрявцев». Егорыч медленно опустился на траву, стал набивать трубку махоркой. Сутуловатый, небольшого роста, щуплый, казалось, он осунулся в один миг. Три десятка лет Егорыч ходит по тайге с геодезистами. Он был свидетелем многих таежных приключений, не раз приходилось смотреть смерти в глаза.

— Зачем, Егорыч, ты прибил этот портсигар?

— Кто такой Кудрявцев?

— Случилось это давно. Работал я тогда мерщиком в отряде Петра Кудрявцева, — начал Егорыч, прикуривая трубку.

— Был он высокий, сухопарый, хворобам не поддавался, сильно любил тайгу. Работали мы тогда втроем. Делали первую карту. Наш инженер лазил по деревьям, высматривал в бинокль и рисовал, а мы со Спирей-одноглазым управляли кухней и пасли лошадей. С тем чертом кривым мира не было. Бывало схватимся, до драки доходило, только Петр мог успокоить нас. Часто ему приходилось нас мирить. Особенно зло брало меня, когда косоглазый садился на лошадь верхом. Он готов был загнать ее до смерти, бил бичом по голове, по глазам.

Однажды отправил Петр меня за провизией в деревню, а сам остался работать со Спиридоном. Через неделю вернулся я с харчами. Спиря один. Толмачит, что ушел начальник, взял пояс верхолазный, сказал, будет с деревьев зарисовки делать. Чувствую, что-то не то здесь. Одноглазый ружья с плеча не снимает. От костра не отходит. Завечерело.