Российскою землей рождённый

Василий Кириллович, сделав рукой козырек, заглядывал в мутное, подслеповатое стекло. Наконец, приметив круглое, улыбающееся лицо Ломоносова, обрадовался, зачастил фальцетом:

— К вам, к вам, достопочтенный Михайло Васильевич! Вот со младым пиитом Сумароковым препожаловали-с! Схлестнулся аз недостойный с ним: он такожде ямб превыше других размеров ставит. А для сего надлежит нам всем, — Тредиаковский захлебнулся от запальчивости, — переложить на стихи какой-либо один псалом, хоша бы сто сорок третий… Тогда узнают все, чья взяла! — хвастливо заключил он.

Василий Кириллович, оказывается, и о напечатании уже договорился. Святейший синод препятствий не чинил, рассуждая, что такая книга не повредит делу божию. Только расходы на бумагу оставалось принять на себя.

— Ну что ж, идет! — воскликнул Михаил Васильевич.

Книжица вышла под названием «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев, из которых каждый одну сложил особливо». Тредиаковский снабдил книжицу предисловием. Двое из спорящих, писал он, намекая на Ломоносова и Сумарокова, предпочитают ямб потому, что стопа эта «возносится снизу вверх, отчего всякому чувствительно слышится высокость ее и великолепие». Третий считает, что любой размер сам по себе «не имеет как благородства, так и нежности…» «Все сие зависит токмо от изображений, которых стихотворец употребит в свое сочинение».

В этом Василий Кириллович был прав. Но подкрепить свою правоту стихами не смог: получились они у него тягучие да напыщенные.

Каждый, к кому попадала книжица, мог воочию сравнить стихи между собой. Имена поэтов — перелагателей псалмов — не означались — тем самым суд читателя был беспристрастен.

Вряд ли кому-нибудь доводилось встречать ранее такие, полные мощи и гнева, ярые строки:

Меня обнял чужой народ,
В пучине я погряз глубокой…
. . . . . . . . . .
Вещает ложь язык врагов,
Десница их сильна враждою,
Уста обильны суетою,
Скрывают в сердце злобный ков.

Может быть, иные из церковников и догадывались, что безымянный автор этих строк (а им и был Ломоносов) вкладывал в уста псалмопевца Давида собственный гнев против притеснителей, но попробуй докажи свое подозрение!

А рядом стояли трескучие, заполненные славянизмами стихи, и читатель чувствовал: Тредиаковский.

Род чужих, как буйн вод шум,
Быстро с воплем набегает,
Немощь он мою ругает
И приемлет в баснь и глум.
…А десница хищных сил
Есть десница неправдива,
Душ их скверность нечестива:
Тем спаси мя от таких.

Третий поэт тоже не блеснул, сочинив строки вялые, бледноватые…

Тягостно влачились дни в жалкой, продуваемой сквозняками каморе со щелястым полом. Мучили неизвестность и невозможность приняться за настоящий труд, ставить опыты. Терзал холод, тяготила зависимость от Попова, которому с большой семьей и самому жилось не сладко. Но узник не сдавался, и тяжкие раздумья свои выливал в мужественные философские строки — новые переводы и переложения псалмов;

Никто не уповай во веки
На тщетну власть князей земных,
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них!

* * *

Лицо Попова светилось счастьем. И хитринкой. Простодушный, он не умел скрывать чувств.

— Это что ж, Васильич, самое главное утаил?

— На что намекаешь, Ферапонтыч?

— Вестимо, на зазнобу.

— Батюшки, неужели Лиза приехала!

— Она самая. И братец младший с ней. Гнездышко обживают. Огонек этак весело пляшет в печи.

Но обрадовавшийся было Ломоносов тут же опечалился.

— Эх, не вовремя! Деньги на дорогу, правда, выслал ей, да не ведал, что беда со мной стрясется. Как жить без копейки да еще с семьей?

— И беде твоей конец. Доподлинно разведал, что днями освободят тебя. А уж извиниться, хочешь — не хочешь, перед академиками — будь им неладно! — придется.

Шумахер как ни в чем не бывало сидел в академической канцелярии за столом. Лишь чуть побледнел и постарел. Ломоносов молча подал прошение.

Михаил Васильевич уже знал: Шумахер по всем статьям оправдан, а написавших на него наказали «за клевету». Хитрый правитель канцелярии предъявлял следственной комиссии в ответ на каждый пункт обвинения «оправдательную» бумажку. Он давно заготовил их на всякий случай. Обвинители же, в судейском крючкотворстве неопытные, растерялись. И хотя хищения Шумахера были всем очевидны, его признали виновным только в присвоении казенного вина на 109 рублей, тогда как обвинители указывали урон на 27 тысяч. А поскольку Шумахер «претерпел немалый арест и досады», — произвести его в статские советники!