Российскою землей рождённый

Академическая канцелярия поручает профессорам Августу Гришову и Брауну выдвинуть против Ломоносова и его опытов с электричеством «сумнительство». 1 ноября Ломоносов выступил на академическом собрании и опроверг «сумнительство». Собрание решает напечатать его речь, но Шумахер и Тауберт пытаются задержать печатание. В негодовании Ломоносов пишет Шувалову про Шумахера:

«Правда, что он всегда был… мой ненавистник и всех профессоров гонитель… однако, ныне стал еще вдвое, имея двойные интересы, то есть прегордого невежу, высокомысленного фарисея[46] зятя своего Тауберта».

В первых числах марта 1757 года Святейший синод потребовал Ломоносова к себе. Вокруг крытого черным бархатом стола восседали на креслах три духовные особы. Ломоносов узнал их сразу же. С Амвросием, ныне епископом Переяславским, учился он в Спасских Школах. Там же преподавал и Дмитрий, теперь епископ Рязанский. Третьим был архиепископ Санкт-Петербургский Сильвестр Кулябко.

«Высоко залетели, господа!» — подумал он, но на супленные и настороженные физиономии к шутке не располагали.

Маленький крепыш и толстяк Сильвестр Кулябко визгливо закричал:

— Профессор химии Михайло Ломоносов! Подойдите сюда и ознакомьтесь с сим пашквилем. Не известен ли вам его сочинитель?

— Сочинителя знаю. Да и вам всем он знаком. Для чего же играть комедию?

— Как смеете вы столь кощунственно утверждать, якобы члены Святейшего синода знакомы с автором сего богомерзкого пашквиля?

— Да кто вам сказал, что это пашквиль? Все, что здесь написано, — сущая правда.

Никогда еще перед Синодом не стоял такой дерзкий ответчик. Архиепископы были обескуражены. У Сильвестра от злости пересохло в горле. Он даже выпустил лист, и бумага, плавно описав полукруг, опустилась возле Ломоносова. Михаил Васильевич нагнулся, поднял ее и прочитал:

Не роскошной я Венере,
Не уродливой Химере
В гимнах жертву воздаю:
Я похвальну песнь пою
Волосам, от всех почтенным,
По груди распространенным…

— Замолчите! — не своим голосом заорал Сильвестр. — Или будете отлучены от церкви!

— Что ж, тогда потолкуем без чтения. Так вот, господа Святейший синод, все в сочиненном мной гимне, повторяю, правда! И касается она вас, а не токмо старообрядцев. И для вас борода — «мать дородства и умов, мать достатков и чинов»! Ты, Амвросий, помнишь ли, как ставили тебя на горох за то, что в латыни ни бельмеса не смыслил? Небось коленки до сей поры почесываешь! Не верится, что преуспел ты в латыни и в поздние времена. Не для наук и языков иноземных голова у тебя на плечах! А вот сидишь со своей бородой и творишь суд праведный вместе со всеми на равных. А вдова профессора Рихмана с детишками его малолетними почти ничего не получают с того самого дня, как отца их, физика, на весь мир прославленного, громом убило. Это тоже суд праведный?

— Ни слова больше! Или я сей же час предам вас анафеме! — Сильвестр задыхался от злобы.

Ломоносов встал и направился было к выходу. Сильвестр воздел руки, останавливая его.

— Нет, это еще не все, Михайло Ломоносов. Отец Исидор, войдите.

Пугливо озираясь, в зал вошел тот самый монашек, которого Михаил Васильевич заприметил тогда в потемках.

— Ба, да неужели Сидор Когтев? — Теперь, при свете, Ломоносов узнал его.

— Отец Исидор, вы знаете этого господина?

— В Спасских Школах вместе обретались.

— Предъявите бумагу, кою показывали вы Святейшему синоду. Михайла Ломоносов, это ваша подпись?

«Ах, вот оно что!..» — Ломоносов усмехнулся.

— Моя, моя! Но как же, Сидор, ты умыкнул эту бумагу?

— Вопросы задает не ответчик, а Святейший синод! Поясните, отец Исидор, как бумага оказалась у вас. И не робейте. За вами правда божья.

— Господин Ломоносов, чтобы священником стать и к экспедиции примкнуть, написали: поповский-де они сын, а сами крестьянский-с! И о том известил я ставленнический стол. Покойный же архиепископ Феофан велели мне с глаз сгинуть. Вышло — я за правду претерпел… Вот я бумагой-то и обзавелся-с.

— Из архива ставленнического стола выкрал? — загремел голос Ломоносова. — Да за это кнут и дыба! Ну, попался ты, Сидор! Ваше преосвященство, требую оного вора, самолично в хищении бумаги государственной признавшегося, немедленно под стражу заключить!

На лице Сидора проступили пятна. Он залепетал, что бумагу случайно нашел в коридоре, о чем заявлял якобы, но распоряжения не последовало, и вот он сохранил ее.

— И правильно сделали, — вступился Сильвестр. — Бумага, уличающая сего Ломоносова в преступном деянии, к делу об его пашквиле присовокупляется. Идите, Михайла Ломоносов! Святейший синод известит вас о своей воле. Грозная кара да покарает за злоязычие и кощунство!

Ломоносов шел домой, и перед ним то и дело возникали злобные лица «святых отцов». Вот когда напишет он сатиру на них! Бороду он непочтительно назовет штанами. Под видом сатаны покажет беснующегося от злобы «смиренного» Амвросия. Изобразит он и самого себя, стоящего перед судилищем.

Вернувшись домой, он первым делом берется за перо.