Рота стрелка Шарпа

Последние слова Хейксвилл почти выкрикнул. Все так. Он был на волосок от смерти и остался жив. Сержант поднял руку и потрогал красный шрам. Обадайя провисел в петле целый час, тощий мальчишка, и никто не дернул его за ноги, чтобы сломать шею. Он мало что помнил об этом событии – толпу, других осужденных, обращенные к нему шутки, – но навсегда сохранил благодарность к садисту, который вешал приговоренных: медленно, без рывка, чтобы зеваки вполне насладились зрелищем. Они разражались одобрительными криками при каждом судорожном подергивании, и лишь потом помощники палача, улыбаясь, словно угодившие публике актеры, брались за болтающиеся стопы. Подручные смотрели на толпу, испрашивая разрешение дернуть, и длили мучения осужденных. С двенадцатилетним Обадайей возиться не стали. Он уже в те годы был хитер и висел смирно, даже когда от боли сознание то уходило, то вновь возвращалось, и толпа сочла его мертвым. Непонятно, зачем он так цеплялся за жизнь: смерть от рывка была бы и быстрой, и далеко не такой мучительной, но тут хлынул ливень. В считаные минуты улицы опустели, и никто не стал возиться с сопляком. Дядя мальчика, испуганно озираясь, перерезал веревку и унес обмякшее тело в проулок. Хлопнул Обадайю по щеке:

– Эй, дрянь! Слышишь меня?

Наверное, Обадайя что-то сказал или застонал, потому что дядя склонился к самому его лицу:

– Ты жив. Понял? Паршивец! Не стал бы я тебя спасать, кабы мать твоя не попросила. Слышишь?

– Да. – Лицо неудержимо дергалось.

– Уноси ноги, понял? Куда хочешь. Домой не возвращайся, тебя снова возьмут, слышишь?

Он услышал, и понял, и унес ноги, и никогда больше не видел родных. Не сказать чтобы сильно по ним скучал. Обадайя Хейксвилл, как многие другие отчаявшиеся люди, завербовался в армию и нашел в ней свою судьбу. И он не умрет. Обадайя понял это, когда остался один в проулке, когда побывал в бою, и теперь он знал, что обманул смерть.

Он расчехлил штык и подумал было отдать кому-нибудь из рядовых, чтобы наточил. Приятно бы унизить верзилу-ирландца, но, с другой стороны, в предвкушении убийства Хейксвилл любил точить оружие сам. Сегодня штурм – никто ничего не объявлял, но все знают, и штыку предстоит горячая работенка. Хейксвилл заглянул в кивер:

– Извини, мы ненадолго расстанемся. Скоро еще поговорим.

Он надел кивер и взял точило. Камень замелькал, остря штык, но Хейксвилл не смотрел на него. Сержант смотрел на роту, ощущая общий страх и черпая в нем силу. Он добился, что эти сволочи приносят ему еду, стирают одежду, меняют солому под его навесом. Двоих он измолотил в кровь, зато теперь они как собачки, ищут, чем бы угодить. Главные победы одержаны. Шарп устранен, Харпер – рядовой, рядовой в красном мундире. Капитан, Прайс и сержанты боятся Хейксвилла. Жизнь, и Хейксвилл это знал, могла бы быть куда хуже. Он потрогал лезвие большим пальцем – нет, можно еще острее – и снова заширкал штыком по точилу.

Рядовой Клейтон искоса взглянул на Хейксвилла и что-то со смехом сказал товарищам. Хейксвилл все видел, но притворился, будто не замечает. Он займется молодчиком – после осады, на досуге. У Клейтона красавица-жена, самая красивая в батальоне, и Хейксвилл положил на Салли глаз. Ладно, это подождет, пока он разберется с Терезой.

При мысли о женщине Шарпа сержанта перекосило. Он не знал, почему так сильно ее хочет. Это наваждение, которое не дает ему спать. Он изнасилует девку, а потом убьет. Не потому, что она сопротивлялась и победила, – такое случалось и раньше. Одна бабенка в Дублине пырнула его ножом в живот. Она ушла, и Хейксвилл не держит на нее зла, но Тереза – другое дело. Может быть, потому, что она не испугалась, а Хейксвилл любит видеть страх. Он помнит тех, кого убил, и тех, кого убивать не пришлось, начиная с дочки викария, этой недотроги, которая разделась перед ним, потому что он держал возле ее шеи гадюку. Доркас, вот как ее звали, и ее отец повесил на Обадайю кражу барашка – обвинение, едва не стоившее ему жизни. Хейксвилл улыбнулся, вспоминая. В первую же ночь после своего спасения он поджег амбар, в котором викарий хранил десятину.

Он вновь подумал о Терезе. Штык становился все острее, и сержант понял, что хочет ее очень сильно. Не в мести причина и не в том, что она женщина Шарпа, хотя и это немаловажно, а просто в том, что хочет. Она такая красавица, такая безупречная красавица! Он овладеет ею, а потом убьет, и скотине Шарпу ничего не достанется. От этих мыслей лицо Хейксвилла непроизвольно задергалось.

Он переложил штык в правую руку, зажал точило коленями, плюнул на камень и принялся за острие. Оно должно стать тонким как игла, чтобы входить в живот врагу так, словно кожи и вовсе нет. Или женщине!.. Хейксвилл громко гоготнул, рота встрепенулась. Тереза! Шарп поймет, кто ее прикончил, но поделать ничего не сможет. Хейксвилла не убить!