Раньше!..
Сидела в благоухающем будуаре, протягивала руку к звонку, вдавливала розовый ноготь в скользкую кнопку, и бежала через десять комнат — десять сюда и столько же обратно — горничная, чтобы подать коробку шоколада из соседней столовой.
Раньше!..
Никогда не смотрела на покорные, ловко ступающие ноги, казалось, прислуге приятно вытаптывать пухлые ковры.
А нынче, если придется послать, Екатерина Владимировна опустит свои глаза на грубые рубчики чулок и оценит все угодливые движения, думая: — Все для меня, для меня. И ласково скажет: — Спасибо, милая…
Сквозь муть большевистскую, уколы голода — ярче горит призрачная жизнь…
Бежала по двору, одолела ступени. Замок был снят, и Андрей с Кириком стояли посреди кухни.
— Так… — сказал Андрей. — Подождем.
Она швырнула поленья, дернула щепки, пристукнула сковородкой плиту.
— Выйди на двор, Кика, — приказал Андрей.
Когда Кирик выбежал, спросил:
— Откуда ты?..
— В очереди была…
— Лжешь!
— Почему лгу?
— Пахнешь дымом.
Невольно Екатерина Владимировна подняла руку к волосам.
— На воре шапка горит, Катерина.
— Оставьте, глупости.
— Говори, где была… Ну?
Страшен был Андрей. Влил пальцы в плечо жены.
— Оставь!
— Ну?..
Она схватилась за волосы, растрепала прядку, крича:
— Нюхай, вот они, пахнут, отруби!
Молния над самой переносицей и тьма.
Екатерина Владимировна упала.
Андрей тряс над ней руками, повторял:
— Падаль… падаль…
Валил дым из плиты.
Екатерина Владимировна плакала.
— Катерина, что ты сделала?..
— Господи, господи!.. — сказала она.
— Господи тебя этому научил?.. Припрячь его… подлая.
Долбящий звук, один-одинешенек, тянулся в горле Андрея, как нудная дождевая струя в жолобе.
Андрей два дня не возвращался домой.
Две ночи прикидывалась тихоней его несмятая постель.
Два вечера подряд Кирик молился за дядю Андрея.
На третий день Андрей вернулся, сел за стол, молча положил жилистые руки на белые незарисованные листы.
Андрей ударил кулаком по столу. Тюкнулся тонконогий столик, скакнула вазочка и упала. Наклонился, медленно поднимал осколки.
— Катина вазочка. Жаль.
Екатерина Владимировна спала.
Андрей рассматривал.
Размякло все лицо, бежало беспорядочно во все стороны, уже ничто не сдерживало его черты.
Так тесно были сжаты ресницы, что взгляд казался несуществующим.
И губы, открытые…
Не было Птиченьки, не было Екатерины Владимировны.
Горько, но умудренно вздымалась глубина Андрея.
Чужое, непобежденное и уже несоблазняющее лежало перед ним тело.
Андрей пошел к дверям.
Зашелестел простыней Кирик.
Лежал на животе, вдавив личико в теплую подушку.
Ножонка свисала.
Взял ее Андрей, подержал в руке, согрел, покрыл.
— Киринька…
Не отвечал, спал.
— Нет, Киринька… неужели, нет, не поймет? И не пойдет рядом?
Пошевелился, забормотал во сне…
Андрей вышел на цыпочках.
В кармане зашелестело письмо.
Любезный Андрей. Кланяемся тебе низко, Семен, Гаврила, а еще кланяются Иван Прокофьев и все Заханские. Ты просил писать, так что сообщаем, приезжали к нам из Политпросвета, относительно земли и прочего было разъяснение. Урожай ничего, подходящий, думаем притти с властью в согласие. Приезжай, однако, с мыльным камнем, солью. Еще кланяемся тебе.
Семен и Гаврила.
А когда вышел на улицу, сразу вспомнил: 25 октября — 7 ноября сегодня.
И по всему телу сверху донизу потекли светлые мурашки. Праздник пролетарский! Выйдет на улицу весь пролетариат. Можно будет кинуться к нему и в его разверстые мощные колени головой уткнуться, ничего, кроме родных песен, не слышать.
Андрей поднял глаза — хлестало навстречу красное пятно — флаг. Уже двигались колонны людей с плакатами.
Слабость, детскую беспомощность в ногах и в глазах ощутил Андрей, протиснулся быстрее в толпу, взял кого-то под руку.
Шли спаянной шеренгой…
Шуршала по камням торопливая толпа.
Дышал народ на площади красного Дворца, и, стиснутый колыхающейся массой, стоял Андрей.
Почувствовал, как чья-то рука робко искала опоры на его локте. Срезая глазами настороженный воздух, увидел старуху.
— Посмотреть охота. Подсоби.
— Обопрись, обопрись, можно…
— Спасибо, сынок.
— Мамка!.. — ответило все немое в Андрее. — Мать…