Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Через неделю Домна Никаноровна совсем перебралась в город. Около просторного дома, одного из самых лучших во всем городке, зачалась хлопотливая муравейная возня. Пришли плотники, кровельщики, маляры, — человек десять. По вечерам после службы заходил сюда же и Мартын Петрович. Он как будто хотел забыться под стук топоров, под веселые оклики рабочих. Повеяло чем-то давно знакомым. Хотелось забыть, что он здесь хозяин. Лучше бы взять самому рубанок в руки, строгать тес, пилить или еще лучше, подойти к лесопилке, пустить двигатель и слушать мелодию стальных зубьев машины. Но подходила Домна, вся поглощенная хозяйством, советовалась насчет новых наличников к окнам, перестройки мезонина, покупки гвоздей. Вдвоем обхаживали они вокруг дома, ощупывали водосточные трубы, подбирали выпавшие из фундамента кирпичи и бережно складывали в стопку. В сумерки рабочие кончали свой труд, и тогда Мартын Петрович вместе с ними присаживался на бревна, угощал их папиросами, которые сам не курил, и хорошо ему чувствовалось в этот минутный отдых.

Иногда здесь же встречался Яков Григорьевич. По обыкновению, он шел мелкими, торопливыми шажками, зорко высматривая по сторонам маленькими ястребиными глазками. Мартыну Петровичу хотелось скрыться, но Яков Григорьевич неизменно забегал вперед, галантно раскланивался и как-то по-особенному пожимал руку исполкомщика.

Однажды Мартын Петрович руки ему не подал. Яков Григорьевич прибрал свою, но пошел рядом.

— Мартын Петрович, нам бы нужно дешевого леску приобрести. Рабочих пока четверо, еще принайму.

— Обращайтесь к Домне Никаноровне.

— Вы когда-то обещали ей участок лесу.

— Ничего подобного. Это не ваше дело!

— Виноват-с… Так и скажу: лесу не будет!

Мартын Петрович недружелюбно посмотрел вслед Якову Григорьевичу.

«Вот дьявол, паутину плетет для меня. В шею гнать следует!»

Не раз и не два проходил мимо постройки Дема. Смотрел на просторный дом: что и говорить, хорошо бы в нем первую ступень. Смотрел на лесопилку позади двора и думал:

«Сотню бы машин сюда поставить. Э-эх ма!»

Как-то утром Дема был у председателя исполкома. Вот тоже человек! Не сдержался, все до конца перед Демой выложил:

— Батьку твоего оченно жалею. Вместе с ним попали в этот проклятый овраг. Так что по своей молодости ты зря хочешь обидеть человека.

— Но как же, товарищ? Школа разваливается. Прямо, что называется, у себя под носом.

— Правильно. А я тебе скажу: у меня своя жизнь разваливается! Поговорим-ка откровенно, по-коммунистически.

— Ну?

— Слушай вот. Жена с семьей заела. Пришлось дом свой надвое разделить. Перегородку из толстых досок соорудил. В одной половине у меня жизнь в таком виде. Приходят ко мне мужики и с ними всякий разговор у меня насчет Антанты, облигаций и безбожья. Книжками, газетами, плакатами отгородился, в уголке Карла Маркса водрузил. Иной раз мужичишко и перекрестится на него: Не беда. Ну-с, а в другой половине совершенно иначе. Боязно говорить… Жутко… Вчера это было. Как раз под воскресенье. Сижу и голову повесил. Лампадка под образами моргает. Детишки на кровати молитвенник зубрят. «Царю небесный, утешителю…» Гости у жены засиделись. Целовальник прежний, Яким Никанорыч, и председатель церковного совета. Этот самый церковник — первый подхалим. У него всегда все «к примеру сказать». Ну ладно, сижу. Жена теленка у целовальника покупает. Надо торговаться с ним. Торгуюсь. Церковник разводит мазню насчет падения нравственности. «К примеру сказать», почему я с православным именем и почему (тоже к примеру) не зову детишек Полканом и Буренкой. Ах, ты каналья, думаю. Убеждать его в семейной половине, где лампадки и образа, как можно? Позвал за перегородку. Не согласился.

— Оченно у тебя там, Макарыч, слова напечатаны неподходящие.

— Какие такие неподходящие?

— А вот хотя бы насчет Тихона. Грешно так обижать святейшего.

— Ну, что тут с ним делать?

— Да тяжеленько тебе приходится.

— Это еще что! Поп с молебнами то-и-дело ходит ко мне на дом. Что вы скажете? Партию, мол позоришь? А ну-ка, попробуй перестроить семью? попробуй!

Дема молчит.

— Двойственная наша жизнь, товарищ. Завидую тебе, — цельным ты человеком живешь и никто тебя за хвост не тянет. А нащет школы вот что: делай, как хочешь. Авось Мартын Петрович не обидится.

Еще более горечи набралось внутри Демы. Вышел из помещения совета и, грустный, задумчивый, пошел по улице. Некуда было спешить и некуда было деваться. Поднялся по отлогому скату на самый верх, откуда весь городок казался беспорядочной кучей сброшенных вниз деревянных ящиков. А рядом лес.

Вот здесь, не дальше как вчера гулял он, Дема вместе с Ольгой. Почему-то особенно радостной, счастливой казалась Ольга. Как ребенок, бегала взапуски за привязавшимся щенком. В молодом теле играла неиспорченная горячая кровь. В глазах жажда жизни и счастья. Какого счастья — не все ли равно!

И вчера здесь случилось с Демой нечто невероятное. Он сам виноват, сам поддался Ольгиным ласкам. Он так близко-близко касался ее рук, ее лица, ее упругой красиво-округленной груди. И точно в беспамятстве говорил ей:

— Я тебя люблю, Ольга. Люблю!..