Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

— Пусти, я с ним разделаюсь!..

Дема еле сдержал буйный порыв отца.

Вернулись с обеда пильщики. В воротах один из них не успел потушить цигарку. С руганью и матерщиной набросился на него Яков Григорьевич:

— Хам! Порядку не знаешь, голопузый чорт! Лесопилку отняли да еще дом спалить?

Рабочие спокойно шли своим чередом, только один отозвался:

— Эй, петух, чего расхорохорился?

Яков Григорьевич не унимался. Тогда самый молодой из пильщиков вскочил на крыльцо, и не успел прежний хозяин скрыться за дверью, как сильные руки схватили его за шиворот и потащили с лестницы. Он заорал благим матом. Отворилась дверь, выглянула Домна Никаноровна.

— Ой, батюшки! Караул! Человека убивают!

А сама поспешно скрылась за дверью. Дотащив прежнего хозяина до ворот, молодой пильщик, под общий хохот своих товарищей, толкнул его коленкой под зад, и несчастный Яков Григорьевич кубарем полетел в канаву.

Смеялись рабочие, смеялся Дема, и даже Мартын Петрович улыбнулся. Улыбнулся и взглянул на сына с таким видом, как будто просил прощение за прошлое. И не словами, а лучше всяких слов сказал этим взглядом отец своему сыну.

— Я весь, весь твой!

Дема спокойно проводил отца до переулка.

— Революция, батька, на-ча-лась. Посмотрим, что будет дальше. Уж очень мне некогда. Ужотка забегу к тебе. А ты не волнуйся…

— Зачем… Брось… Не надо…

Мартын Петрович незаметно смахнул невольно налетевшую слезинку, и торопливо зашагал вдоль пустынной улицы.

VII.

Дема вечером записку получил. Это уже в третий раз. Первые две лежат где-то заткнутыми в щелях прежнего чуланчика в доме Федосеевны. А теперь Дема по-артельному вместе с другими пильщиками ютится в деревянном сарайчике.

Ольгина записка совсем коротенькая.

«Милый Дема! Вышла из больницы, и некуда теперь деваться. Федосеевна гонит с квартиры. В комнате у меня все очистили. Думала, что при тебе в сохранности будет, ан нет, ты ушел. И ни разу ты мне не ответил. Дема. Вот как я тебе помешала! Ну, ничего, авось когда-нибудь и перестану мешать. Прощай. Дема. Не сердись.

В первые два раза Ольга писала подробнее: как ее отвезли в больницу (это на другой же день после того памятного вечера); как она решила бесповоротно перебраться в Москву (все равно, хотя бы пешком); как сказал ей доктор об ее неосторожности (помнишь, тогда на прогулке, в частельнике?..). И еще о многом напоминала Ольга. Она совсем, совсем не хотела мешать ему… Ведь у ней больше никого нет в этом проклятом городке…

Хочешь сердись. Дема, хочешь нет. Тебе я ото всего сердца клянусь. Дите твое не пропадет, я его так буду беречь, что и выразить не могу, Дема. Приедешь в Москву, заходи, покажу тебе наше сокровище, будем вместе пестовать. Напиши ты мне хоть пару слов. Неужто некогда? Разве это помешает твоей работе? Я ведь знаю, какой ты человек… Помнишь, ты все говорил: это нельзя нашему брату, это не годится… Другая бы, конечно, обижаться стала на такого человека… Ну, а я не сержусь. От тебя назад вернуться не требую, а чтобы по пути-дорожке итти вдвоем, больше ничего и не надо».

Дема торопливо шел к батьке, совершенно не замечая встречных людей.

«Больше ничего ей не надо… А что нужно мне?»

Он жадно ловил ответную мысль:

«Свою собственную, вот эту свою маленькую жизнь поставить надо. Вот что мне нужно»…

А другая мысль быстро-быстро, как волна, спешила на смену, росла, ударялась в сознание, и его, самого Дему, вздымала на высоту своего гребня.

«Чем дальше от своей жизни, тем лучше!..»

Дема остановился.

«А что, не итти ли на квартиру Ольги?»

Два желания мучительно в нем боролись: раз навсегда порвать с Ольгой — это одно. Вновь с ней сойтись и самому перестроиться — это другое. Какой путь выбрать?

Тогда захотелось Деме услышать чей-нибудь дружеский совет, встретить теплое участие со стороны. И он быстро-быстро зашагал к домику отца.

Ничего не изменилось вокруг Мартына. Вот оно, все на старом месте: мешок картошки в углу, жестяной чайник на столике, бутылка с постным маслом и та же рухлядь повсюду. Только сам батька совсем не тот. Была в нем раньше уверенность в правоте своей, а теперь и следа ее не сыщешь. Была впереди такая вот полоска, по-своему ярко-манящая, а теперь нет ее, — улетучилась, растаяла. Чувствует Мартын Петрович: пустота в нем стала. Хорошая, облегчающая, И на место вытравленного просится иное, чего он никак еще не найдет пока.

В четырех закопченых стенах сидели оба, отец и сын, как два отшельника, пришедшие обрести мир и оправдание друг перед другом.

Первым заговорил Мартын:

— На завод поеду завтра же.

— Почему — завтра?

— Чем скорее, тем лучше. А ты как?

— Я? Я не знаю…

— А об Ольге ничего-таки не проведал?

— Надо ли итти к ней, батька?

— Э-эх, Дема, бить нас с тобой, соответственно, надо.

— А меня за что?

— Как за что? Жил ты с ней, увлек ее за собой, и вдруг на! не хочу больше! Дескать, мешаешь ты мне партийную непорочность соблюсти и прочее, соответственно. Еще бы! Детишки пойдут то-да-се, свой уголок придется приспособить. Не желаю, дескать, в такой грязи пачкаться! А она-то, Дема, любила тебя! Э-эх!..

— Так что же делать, батька?