Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

И парни лениво, словно нехотя, подходили ватагами, в шароварах плисовых, жилетках суконных поверх рубах сатиновых, лиловых, розовых, малиновых. Лениво зачинался хоровод в этот мертвый праздничный час: солнце стоит штопором, и тело становится чужим, тяжелым, мокрым — в этот час никто не пляшет в хороводе; молча семячки грызут, парни девок угощают жамками, орехами, стручьями медовыми, но потом зарницами вспыхивают встречи желанные, на пары разбиваются, по плотине гуляют, по лугу разбредаются, но все на виду держатся — гармониста ждут.

А гармонист под стогом лежит в сторонке, исподдальки смотрит, и ливенка при нем, и играет он не чета Ваньке Смоляному, а только не его ждут в хоровод. А почему? потому что у Яшки рябой «вязёный нос». Беда совсем небольшая; была оспа и остался у Яшки рябой нос. Невелика Яшкина беда, а сделал он из нее муку на всю жизнь: «вязёный нос», «вязёный нос», с самого детства кличка — все глаза выхлестала, оттого и стали они бесстыжие.

И этого ни одна девка знать не хочет, что Яшка умен, что Яшка гармонист — Смоляной-то ему в подметки не годится.

Не любят девки Яшку, и Яшка не любит девок: оно не совсем так: Яшка-то, может, так любить умеет, как ни один парень на деревне, так бы он полюбил, так бы жалел, никакой работой не нудил свою ясыньку. Только если девки на Яшку наплевали, так Яшка в десять раз больше плевать хотел.

И лежит он вниз животом, с злою горькою тоской смотрит, как в обнимку гуляют парни с девчатами, как в хоровод потом соберутся, как Смоляной растянет ливенку и на правом колене веером свернет, заиграет плясовую, как поплывут девки их-их, их-их, — лежит до тех пор, пока не накипит в сердце до краев.

Тогда встанет Яшка и медленно подойдет к хороводу, уставится в упор: на то у Яшки и бесстыжие глаза. Стоит, смотрит тяжелым глазом, девок словно по ногам кто веревкой путает. Пропало веселье.

А Яшка выждет момент, когда Смоляной ребра гармоники растянет долгим вздохом и своей ливенкой напересек зальется.

И нет ему останову, и в голосе не озорство, а тоска, словно и не похабщину поет, а на долю свою жалуется.

Девки сторонкой отходят, Смоляной гармонику сложил, не пытается перечить, — все равно ничего не выйдет. Пока в Яшке не перекипит, пока он сердца своего не натешит — нет ему укороту.

Вот Яшка кончил, хлопнул затворами, глазами сверкнул, прямо к девкам подходит, всем в глаза пристально посмотрит, синие круги заметит — сейчас с красными денечками поздравит, поклонится до земли, на весь хоровод ославит.

Девки гонят, бранятся визгливо, а Яшка пуще орепьём цепляется.

Парни в сторонке стоят, зубы скалят, над девками потешаются. А Яшка натешит, надорвет свое сердце и пошел, и ливенка опять тоской зальется, мукой невысказанной.

— Ишь чорт, играет-то, ну, скажи, душу надсодит.

«Ну, слава богу, унесли черти» вздыхают девки, но веселье долго еще не налаживается и Смоляной за гармонику не берется, пока не перестанет плакать Яшкина ливенка.

И никто никогда Яшку добром не попросит сыграть или спеть что-нибудь. А как играет Яшка? а у кого голос такой, как у Яшки?

Только кто ж просить-то его будет, когда он собакой бешеной в хоровод кидается, весь в судоргах, отвязаться не чают. Ну, а стоять, улыбаться, чтобы, дескать, попросили, сделали милость, нет, на это Яшка не способен, не такой у Яшки характер!

Вечером, когда хоровод уж на селе, на площади, против церкви и школы земской кулижками малыми разбивается, Яшка Каином беспокойным мечется от одной кулижки к другой и такие песни поет — он только один и знает такие песни. Девки совестятся, а парни к вечеру смелее — Яшкина песня им пару поддает, зато и любят они Яшку.

И сегодня, июльским вечером, когда дневной жар объятием прощальным к земле приник, звенела Яшкина тоска, слезами обиды захлебывалась, непристойные слова бросая с звонкой болью в небо вечернее, навстречу мягкой июльской ночи, в которую ему одному, Яшке, не будет радости.

Идет Яшка, песней заливается, со школой земской поровнялся, на крылечке учительница молодая сидит, а ему наплевать, — еще резче на гармонику подналег, еще громче голосом выводит.

Голос у учительницы несердитый был, когда окликнула негромко:

— Яков Кокорев.

«Яков Кокорев — чудно — будто и не знает, что Яшка „вязёный нос“» Никто на деревне не звал Яшку по фамилии, и он смолк невольно, но все же подошел к крылечку с улыбкой вызывающей, готовый насмешку встретить.

— Яков, какой у тебя голос хороший и какие песни поешь скверные — с ласковой укоризной сказала Нина Матвеевна.

Как учительница говорить начала, у Яшки уже ответ сложился. «Не твое дело меня учить, — вырос — учи тех, у кого сопля на пупок каплет, а мы сами утираемся», — но не повернулся язык, тоской провалились Яшкины глаза, но улыбку прежнюю щитом держал — не знал, что будет.

Яшка молчал, учительница тоже помолчала, потом спросила:

— Лучинушку знаешь?

— Знаю.

— Спой, Яков, пожалуйста, я очень люблю эту песню.