Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Рябое Яшкино лицо дрогнуло, стало бесформенным: не знало Яшкино лицо той формы, в которую могли бы отлиться чувства, которые подняла в нем простая, ласковая просьба Нины Матвеевны, и не только «Лучинушку» спеть, а если бы теперь она попросила Якова с колокольни вниз головой прыгнуть, Яков ни на минуту бы не задумался.

Яков сел на ступеньки крылечка, запел «Лучинушку», спел «Ваньку Ключника», «Разбойничков» и много других песен, которые знал Яков, но пел только, когда бывал один.

Стало совсем темно, а он все пел и пел, и в этих песнях отмяк Яшка.

Стало холодно.

— Спасибо, Яков, я иду спать, холодно уж. Прощай.

— Прощайте, Нина Матвеевна, спасибо вам.

Но учительница ушла, так и не узнав, за что благодарит ее Яков, а Яков долго еще стоял, глядя на затворившуюся дверь, сам себе не веря, тому свету, который был в нем.

Потом, нехотя, как во сне, застегнул гармонику и тихо пошел домой, не замечая, как слезы крупными градинами текли по рябом лицу.

Недели не прошло, еще раз изумленно услыхал Яшка свою фамилию, в уездном городе в воинском присутствии, куда в один день, словно нитки на клубок наматывались, силой царского приказа со всех сторон черными лентами тянулись подводы, и плач воющий и многоголосый долго спорил с тишиной ночи.

Яшку забрали новобранцем, и опять все, даже начальство, забыли что Яков — Кокорев: вместе с односельчанами в ополченскую роту, клеймом несмытым осталась при Якове его кличка «Вязёный нос», так и на ученьи унтера командовали, уж лучше б по щекам били, чем так звать, — за всю жизнь не мог привыкнуть Яков к этой кличке.

Полгода Яшка в ополченцах ходил, потом на фронт угнали. Как только Яков грамоте научился, с великим старанием и трудом двухдневным написал письмо Нине Матвеевне, почтительное солдатское письмо, и сколько ни старался Яков вложить глубину своего расположения, было это письмо того особого солдатского образца, которое из тысячи таких же писем можно узнать, только по обращению и подписи.

Нина Матвеевна ответила на Яшкино письмо таким же казенного образца письмом, полным чувства немного слащавой и виноватой нежности.

Но Яшка растроганно-радостно плакал, получив письмо Нины Матвеевны и, когда положил его во внутренний подшитый снизу карман гимнастерки, словно не два листочка бумаги положил, а птенчика живого пригрел — постоянно тепленьким местечком чувствовал Яков письмо Нины Матвеевны у себя на груди.

Еще собирался Яков написать Нине Матвеевне, но другие слова у него были теперь к ней, а этих слов он писать не смел. Напишет и разорвет, напишет и разорвет.

* * *

Когда Нина Матвеевна, поссорившись с отцом, приехала учительствовать в Сошки, занятия еще не начинались, в школе было пустынно, одиноко, а с непривычки по вечерам даже страшно, она очень обрадовалась, когда местный священник, отец Порфирий, пригласил ее «чайку откушать».

Комната, в которую провели Нину, называлась в поповском доме залом, потому что имела официальное назначение — здесь принимали гостей — и еще потому, что здесь не было кроватей, но была она такая же маленькая, как и остальные, сплошь заставленная столиками, угольничками в вязаных цветными кружочками скатертях.

Нину Матвеевну ждали: еще бы, ведь она была дочка самого Матвея Ивановича Самгина, первой гильдии купца, богача на всю округу. И хоть дочка была что называется «с душком», но эти фокусы-то всем известны, в деревне-то не мёд, пыль-то в зад живо набьется, ну и как там никак, а все же Нина — купца Самгина дочка плоть от плоти, а это что-нибудь да значит, если в доме есть жених, поповский сынок Иннокентий, из четвертого класса семинарии исключенный за «малоуспешность и злокозненность» и теперь исполняющий должность псаломщика вместе с отцом, на пороге к диаконской карьере, в тревожных поисках «подруги жизни».

Нину сейчас же пригласили к чайному столу, поражавшему обилием всевозможных кулинарных ухищрений: ясно было, что к этому дню готовились.

Злокозненный Иннокентий растерялся перед невестой столь крупного калибра, набух смущением, — он, очевидно, волновался, очень часто вынимал носовой платок, красный с белыми каемками, и вытирал им ладони рук.

Матушка завела было слащавый разговор про уважаемого Матвея Ивановича, про его доброту и справедливость, но, видя, что Нина не особенно расположена говорить на эту тему, с женским тактом сделав разведку, нашла, что пока довольно, и свела беседу на другое.

Два или три раза во время долгих пауз Иннокентий с очень серьезным и даже строгим лицом, обращаясь к Нине, в упор спрашивал: — «А вы знаете романс: „Я стар, я дряхл“», — и два раза недогадливая Нина в простоте отвечала «нет» и только в третий раз догадалась попросить: «Вы поете — спойте».

Иннокентий встал, неловким движением чуть не опрокинув стол, пошел в угол к черневшему гробику фисгармонии…

Иннокентий заиграл и, уловив нужный ему момент, выкатив глаза и кадык, заревел:

Я стар, я дряхл, я истомился,
Вот ров: сойду, чтоб умереть…