Врач спросил: «Ваша профессия?» Грета пробормотала: «Работаю в цирке». «Эта работа сопряжена с опасностью? Ну, тогда вам придется ее на время оставить…» — добродушно сказал доктор. Он подтвердил предположения Гримперле и подмигнул: «Все в порядке, все в порядке, фрау…» Она машинально шепнула: «Благодарю вас», поднимаясь с кресла и оправляя юбки. Она ничего не видела. Кажется, она пыталась выйти в зеркало, так что доктору пришлось взять ее за руку и открыть дверь. Чепчик и зеленое перо! Выбежав на улицу, Грета прислонилась к стене дома. Все — дома, улицы, автомобили, окна — стремительно неслось мимо нее. Она глубоко втянула в себя воздух, точно просыпаясь. «Все в порядке, все в порядке, фрау…»
Вечером она должна была выступать. Только теперь она оценила блестящий замысел Раупаха. Ее партнер, рыжий акробат с припомаженными над тупым лбом волосами, медленно изгибался, вертясь на трапеции. Стоя на обитом желтым бархатом табурете, укрепленном под куполом цирка, она притворно улыбалась, почти нагая под направленными на нее биноклями (отовсюду, точно дула револьверов).
Грета кусала губы выжидая. Перед началом представления она требовала у Раупаха, чтобы он дал сетку. Раупах изумился.
— Сетку? Дать сетку? Испортить, изгадить такой блестящий номер! Но вы с ума сошли?
Грета стиснула зубы.
— Вы не имеете права отказывать. Номер очень опасен.
— Я дам сетку? — завопил Раупах. — Я только этим и заманил публику, а вы предлагаете мне разыграть какого-то дурака! Никаких сеток! Вы прекрасно работаете. Я сказал.
Грета притворно улыбалась, глядя вниз. О, скоты, скоты! Их всех опьяняет запах крови. Они будут реветь и рычать от восторга, если она разобьется насмерть. Бинокли, свет, море света, море голов. Какие жадные глаза! Какая безумная музыка! Не полет ли это валькирий? В цирке — Вагнер, в концертной зале — джаз-банд. Конечно, это Вагнер. Скорей, безумней, короче! Она задыхается. Они летят, летят! Девы валькирии. Волосы их бешено разметаны по ветру, вихри у них в волосах, какие чудовищные, львиные головы, какие кровавые губы, какие прекрасные, взволнованные глаза! Еще скорей! Еще безумней! Еще короче!
— Цвинге, пора.
Бинокли следят, не отрываясь. Она пробует улыбнуться, и вдруг уже испытанное ощущение «высоты», шаткости, бездны под ногами заставляет ее вздрогнуть. Желтые с золотом ложи глубоко внизу плывут и колыхаются, как корабли в тумане. И ощущение надвигающегося смутного ужаса вдруг потрясло ее.
— Цвинге, пора, — повторяет акробат.
Она спохватывается. «Все в порядке, все в порядке, фрау…» Надо начинать. Раз-два… оркестр смолкает. Грета выпрямляется и с секунду ищет глазами качающуюся глубоко внизу трапецию. Мимо? Тем лучше. Не будет ни утреннего отчаянья, ни Раупаха, ничего…
Бинокли, не поспев за молниеносным движением гимнастки, несколько секунд раскачиваются, схватывая пустоту, и наконец находят — напряженно вытянутое, гибкое тело, остановив взмах, медленно плавает в воздухе. Держась на зубах, артистка осторожно закидывает колено, ставит на трапецию узкую ножку и выпрямляется, неуверенно улыбаясь, кивая своей растрепанной головкой. Окончив номер, она убегает, набрасывает на плечи меховую пелерину, идет к телефону и тихо вызывает Руди.
— Глэзера нет? Он не сказал, когда он будет? Это я, я, Цвинге. Просил не беспокоить?
Она медленно кладет трубку на рычаг, бледнея под слоем румян, смотрит на нее пустыми глазами и повторяет равнодушно, тускло, как автомат: «Просил не беспокоить».
Зигфрид Грау, издатель и редактор бульварной газетки «Полдень» был в восторге.
Его секретарь только что рассказал ему пикантную историю, близко касавшуюся Руди Глэзера. А «Глэзер-Блау-Концерн» уже давно был бревном в глазу неутомимого редактора Грау. «Огненная мельница» — дневная газетка, скользившая под валами глэзеровских ротационок, забивала «Полдень», тираж которого катастрофически падал.
— Это надо прочувствовать, — задумчиво сказал Зигфрид Грау, отпуская секретаря. — Во всяком случае, очень благодарен вам за доставленные сведения.
Он сел в свое редакторское кресло, вытянул ноги и принялся размышлять. Потом, осененный вдохновением, энергически взмахнул желтой гривой, вытащил из бокового кармана крошечный серебряный карандашик и в несколько минут набросал убийственный план.
Секретарь раза два просовывал голову в дверь кабинета, но Зигфрид не оборачивался, только брыкал ногой, показывая, что по горло занят. Секретарь удалялся на ципочках. Зигфрид насвистывал, одной рукой ероша желтые волосы, а другой мелькая по страничке, исписанной уже наполовину. Кончив, он закурил папироску и жизнерадостно прочел все сначала; на лицо его набежали приятные морщинки, губы раздвинулись, и глаза скрылись, похожие на щелочки, которые кто-то оставил в тесте, ткнув туда лезвием ножа.