Рождение звука

Митци машинально поднесла бокал к губам, одновременно шаря в кармане куртки в поиске таблеток. Шло придвинулся к окну, прижал камеру к оконному стеклу и снимал, как с глухим ревом обрушилась дрожащая туша здания. Туда же, заваливаясь, опрокинулся и фасад со всеми витражами и статуями в мозаичных нишах. Вероятно, где-то под крышей стояла цистерна с водой – хлынул и затопил обломки водопад; накатившая волна звякнула осколками стекла и колотой керамики о борт лимузина. Груда обломков сыпалась и сыпалась в какой-то подвал, глубокое разверзшееся подземелье.

А потом черные воды сомкнулись над останками здания, и там, где только что был кинотеатр, осталось большое квадратное озеро. Темное и зловещее, как битумные ямы Ла-Брея. И ничто не нарушало безмолвие этой глади, кроме плавающего то тут, то там попкорна.

В голове Фостера засела одна мысль: где-то поблизости сносят здание. Отсюда и столько машин: зеваки собрались. А снос устроили в предрассветный час в целях безопасности. Все очень даже сходится, уверял он себя.

Услышав, что сирены завыли громче, Блаш скомандовала:

– Включи приемник, и поехали отсюда.

В мире, где все снимается на телефон и тут же выкладывается в общий доступ, радиоприемник выглядит древним, как телеграф. Фостеру пришлось нашарить замок зажигания, прежде чем приемник ожил. За окнами приближались мигалки спецслужб, хлеща улицы всплесками синего и красного. Блаш пригнулась на заднем сиденье:

– Езжай!

Она вставила аккумулятор в телефон.

– Ничего страшного, просто одиночное землетрясение… – Фостер обернулся, осмотрел улицу – машин нет – и вырулил на дорогу. Пустую, если не считать промчавшегося мимо черного лимузина.

Блаш не отрывала взгляда от заднего окна.

– Давай на шоссе, быстрее!

Обхватив спинку переднего сиденья, Блаш показывала ему видео с телефона. Из приемника послышалось: «… вероятно, микроземлетрясение…», и Блаш прямо-таки зарычала в ответ:

– Микроземлетрясение?!

Фостер отважился глянуть на экран. Там мелькали кадры какого-то тупого фильма-катастрофы. Орда вопящих подростков заполнила кинотеатр, виднелись бесконечные ряды перекошенных лиц. Камера метнулась к расписному потолку в тот момент, когда, крошась, полетела вниз лепнина. С бетонных небес рухнули рисованные облака и ангелочки. В самом центре потолка висела грандиозная люстра, сверкающая электрическими лампочками и гроздьями подвесок из граненого хрусталя. Эта чудовищная конструкция мигнула, погасла, качнулась и рухнула. Ее недолгое падение сняла камера. Люстра громыхнула глухо и мощно, как метеор бьет по поверхности планеты, раздавив и навеки заткнув вопящих подростков. Фонтаны искр взметнулись над местом падения.

Фостер нервно хмыкнул. Он не понял, зачем Блаш показала ему этот дурацкий ужастик. На лбу все еще пульсировала шишка – в том месте, где он приложился к рулевому колесу. Боль служила гарантией: происходящее – не кошмар, а реальность. Похоже, что события фильма-катастрофы разворачивались в кинотеатре. В отдалении на экране виднелось перекошенное болью лицо актера, огромный рот зашелся в вопле. Публика, казалось, пыталась вторить ему: толпа визжала на той же ноте, а здание тем временем разваливалось на куски и рушилось. Повалилась стена, похоронив несчастных жертв под обломками бетона. Железная арматура гнулась, как жеваные ириски. До последних мгновений мелькали руки с телефонами, словно жертвы вели протокольную съемку своей кончины. Здание продолжало рушиться, давя и плюща руки с телефонами, пока изображение на экране не стало черным, а звук не пропал. И тогда на безмолвном и темном экране осталось только отражение теней на лице Фостера.

Митци не сразу поняла, где находится. Она бродила по студии, рылась в фонотеке криков. Прочесывала десятки лет копившиеся пленки, в надежде натолкнуться на оригинал вопля кастрации. Правда, она и понятия не имела, что с ним делать.

Пленку она выбрала наугад. Нажала «Воспроизведение». И прозвучал ее голос, голос давно утраченной Митци, неузнаваемый, совершенно упоротый от таблеток и вина: «Солнышко, ты когда-нибудь слышала про «крик Вильгельма»?» Донеслось голодное урчание желудка. «Извиняюсь, – произнес женский голос. – Проголодалась, пока про еду говорила». В записи слова звучали смазано; голос Митци ответил: «Не волнуйся, долго голодать не придется».

Она продолжила болтать с девушкой. Качество записи выровнялось, похоже, что настройка микрофонов шла полным ходом, кто-то мониторил уровень сигнала на микшере. Девушка пробормотала: «Поджаренные хлебцы… печенье и соус…»

Митци слушала запись вполуха, когда девушка вдруг взорвалась визгом. Боль хлынула в студию из каждого динамика. Достигнув кульминации, визг рассыпался на короткие, рваные вопли, и каждый следующий звучал тише, затухал, обрывался хриплым вдохом, длился все короче, пока все они не иссякли в одном долгом выдохе.