Рубикон Теодора Рузвельта

Отзвуки банковской драмы 1907 года преследовали Рузвельта до последних дней его жизни. В августе 1911 года состоялось слушание подкомиссии юридического комитета Сената по вопросу «незаконных операций» Рузвельта и Моргана. Покинувшему к тому времени Белый дом Теодору Рузвельту подбросили спасительную идею: один из членов сенатского комитета озвучил мнение, что Морган в дни кризиса сознательно вводил президента в заблуждение касательно запутанных финансовых материй. Теодор «спасательный круг» не принял и заявил, что полностью отдавал себе отчет в собственных действиях в те решающие дни. «Если бы я был на паруснике, — горячо пояснял комиссии Рузвельт, — то просто так не стал бы вмешиваться в управление судном; однако если бы на нас вдруг налетел шквал, а главный шкот запутался и возникла бы угроза, что корабль опрокинется, то я без всякого сомнения обрубил бы этот шкот, прекрасно понимая, что владелец судна, несмотря на всю переполнявшую его в тот миг благодарность за спасение собственной жизни, через несколько недель, когда забудутся все страхи, востребует с меня через суд стоимость испорченной веревки».

Дело тянулось несколько лет, и в 1915 году суд вынес оправдательный вердикт в отношении Рузвельта. Несмотря на то, что правительство демократов, стоявшее тогда у власти, подало апелляцию в Верховный суд США, последний вынес 1 марта 1920 года определение, полностью оправдавшее уже покойного к тому времени экс-президента.

В 1908 году Теодор Рузвельт искренне написал одному из друзей: «Я просто не могу вызвать в себе то чувство уважения к очень богатым людям, которое, вполне искренне, испытывает к ним большое число людей. Я могу быть вежливым с Пирпонтом Морганом, Эндрю Карнеги или Джеймсом Хиллом, но не могу относиться к ним с тем же уважением, с каким отношусь к профессору Бери, исследователю Арктики Пири, адмиралу Эвансу или историку Родсу. Не в моих силах это сделать, даже если бы захотел…»

Немногословный Джон Пирпонт Морган выразил свое отношение к президенту США следующим образом. Узнав, что покинувший в 1909 году Белый дом Рузвельт собирается на сафари в Африку, Морган высказал пожелание, чтобы первый же встретившийся на пути полковнику лев «выполнил свой долг».

Воды сомнения

Первым забил тревогу по поводу исчезнувшей в Амазонии экспедиции куратор нью-йоркского Музея естествознания Фрэнк Чепмен. Последняя весточка от Рузвельта — «Мы начинаем путешествие в джунгли» — пришла три месяца назад. Чепмен отправил телеграмму американскому послу в Бразилии, но тот не смог сообщить ничего определенного. Газетчики питались невнятными слухами из Южной Америки, и никто не решался озвучить опасения о пропаже экспедиции. Самой смелой оказалась «Нью-Йорк Таймс», опубликовавшая 23 марта 1914 года сообщение, которое каждый мог трактовать по-своему: «Экспедиция Рузвельта потерпела крушение в водах бразильской реки. Члены экспедиции предположительно живы и все еще находятся на берегах неизвестной реки». Энтони Фиала, первым добравшийся до ближайшей телеграфной станции, послал более оптимистичное сообщение из Бразилии: «Экспедиция в хорошем состоянии, исследует реку Сомнения. Их прибытие в Манаус ожидается в начале апреля».

На самой реке Сомнения реальность была куда мрачнее. Все чаще спутников Рузвельта посещала мысль, что ни в апреле, ни после экспедиции не удастся выбраться из «изумрудного рая». Непокорные, полные смертельных опасностей воды Рио да Дувида полностью оправдывали свое название. Река Сомнения. Сомнение — в том, что путник, который отправился в это путешествие, сможет покинуть ее гиблые берега…

«О сельва, супруга безмолвия, мать одиночества и туманов! Какая злая судьба заточила меня в твою зеленую тюрьму? Шатер твоей листвы, как огромный свод, вечно над моей головой, между моим дыханьем и ясным небом, которое я вижу лишь тогда, когда вздрогнет листва твоих вершин, расходясь волнами в час тоскливых сумерек, — писал известный колумбийский дипломат, литератор и путешественник Хосе Эустасио Ривера. — Дай мне уйти, о сельва, из твоего болезнетворного сумрака, отравленного дыханьем существ, которые агонизируют в безнадежности твоего величия. Ты кажешься огромным кладбищем, где ты сама превращаешься в тлен и снова возрождаешься… Сельва, девственная и кровожадно-жестокая, нагоняет на человека навязчивую мысль о неминуемой опасности. Ее растения — это одаренные чувствами существа, психики которых мы не знаем. Когда они разговаривают с нами в этих пустынных дебрях, их язык бывает понятен только нашему внутреннему чутью. Попадая под их власть, человеческие нервы превращаются в пучок нитей, тянущихся к грабежу, к предательству, к засаде. Органы чувств сбивают с толку разум: глаз осязает, спина видит, нос распознает дорогу, ноги вычисляют, а кровь громко кричит: „Бежим, бежим!“»

Джордж Черри