Рудобельская республика

Не давала покоя старому Ермолицкому и Гэлька. Он готов был взять примака, лишь бы зять был шляхетской породы. Да и, в конце концов, примак даже выгоднее — приданого не надо, а работник лишний в доме будет. Только бы не этого злыдня!

А Гэлька стала смирная и послушная. С рассвета до ночи топталась в хлеву и на поле, да еще и в лес успеет сбегать, принести ведерко черники. Мать не нарадуется и не нахвалится ею.

Подоила как-то до рассвета коров Гэлька, обула морщаки, прихватила ведерко и говорит:

— За Горелым болотом ягод черным-черно, сбегаю пособираю.

И пошла.

Но ни к обеду, ни к вечеру не дождались Ермолицкие дочку. Бросилась старуха к сундучку, а там нет ни белого платья, что еще в прошлом году к пасхе шили, ни ботинок на пуговичках. Так и села возле сундука Анэта.

— Езжай, отец, ищи. Чует сердце — замуж эта дурница сбежала.

Но Гэлю уже нельзя было вернуть.

Давно она припрятала под выворотнем узелок с подвенечным платьем и хромовыми ботинками. Когда вошла в лес, положила узелок в ведро и побежала в чащу. Промокла до нитки от росы в высоком папоротнике и багульнике, спряталась за кусты можжевельника, стянула влажную кофточку, сбросила юбку. Оглянулась вокруг — не видит ли кто. Острая ветка щекотнула по голым плечам, утренней прохладой обдало все тело. На нее смотрели замшелые выворотни и дупловатые дубы. Слезы подступили к глазам — не подружки и не мать заплетают ее и одевают к венцу, не пекут каравая и не поют свадебных песен. Только сосны шумят да ящерица с трухлявого пня с любопытством посматривает на молодую. Гэля натянула тесноватое белое платье, изящные ботинки стянули растоптанные за лето ноги. Сложила свое старье в ведерко и пошла к повороту, где стояла разбитая молнией елка. Шла украдкой, оглядываясь по сторонам, как вор. Да так оно и было — она воровала свою любовь у лютого отца, у озверевшего брата, что осиротил Аникеевых детей, грабил и убивал ни в чем не повинных людей и хоронился по лесам и глухим хуторам, как бешеный волк. Хоть и говорят «родная кровь», а как они опостылели ей своей жадностью и злобой, как ненавидела и боялась их Гэлька. Она бежала по густому черничнику, высоко поднимая подол платья, чтобы не забрызгать его ненароком переспелыми ягодами. Слезы сами катились по горячим щекам. Гэля их не вытирала, а только ловила пересохшими губами.

Вот и дорога видна. В кустах фыркнул конь и зашелестела высвеченная солнечным лучом листва. Гэля побежала быстрее, перепрыгивая через пеньки и валежник, сбивая мухоморы и сыроежки. Из-за куста вышел Иван в начищенных сапогах, кортовом пиджаке, черной фуражке с блестящим козырьком. Он побежал к ней навстречу, обнял, прижал, а поцеловать не отважился — еще ведь не жена.

— Пришла? Вот и хорошо. А я только подъехал. Как думаешь, старики не хватятся и не побегут следом?

Возле коня стоял молодой свояк Ивана и ольховой веткой отгонял слепней и мух с лошадиной морды.

— Давай, молодая, свое приданое, — вместо приветствия пошутил он, взял ведерко с Галиной одеждой, поставил в передок и прикрыл свеженакошенной травой. Поправил постилку на возу, подтянул сбрую.

— Если хочешь украсть невесту, так быстрее погоняй, — сказал он Ивану и вскочил на воз. Молодые сели на постилку. Затарахтели колеса по лесной дороге, объезжая деревни и большаки.

Из ситцевого платочка Иван достал фату и веночек из жестких белых цветов. Гэля нащупала под воротничком иголку с длинной ниткой и стала пришивать венок к фате.

Лесными дорогами они проехали верст двадцать, аж до Лучиц, и остановились у паперти маленькой деревянной церкви. Вокруг никого не было. В песке, возле коновязи, ковырялись поповские индюки, да в густых лопухах хрюкал сытый поросенок. Гэля осталась одна на подводе, а Иван со свояком побежали в поповский дом. Они уже давно сговорились с батюшкой и заплатили вперед три пуда жита.

Вскоре показался старый, тщедушный попик в белом полотняном подряснике и в порыжевшей от времени соломенной шляпе. За ним семенил в опорках на босу ногу горбатенький звонарь с безбородым лицом. Он позвякивал связкой ключей, а следом шли Иван со свояком.

Иван сбегал к возу, взял Гэлю за руку и повел в темные двери. В притворе она надела фату с венком и робко вошла в прохладный полумрак церкви. Возле аналоя горела одна свечка. На столике Гэля заметила два медных перстенька, видно, выкованные карпиловским кузнецом из толстого николаевского пятака. Когда поп запел: «Венчается раба божья…» — над Галиной головой Иванов свояк поднял блестящий венец, похожий на царскую корону, а над Иваном держал такой же венец горбатенький звонарь. Поцеловали холодный крест, поцеловались с Иваном, поп надел им на пальцы тугие колечки, перекрестил огромным евангелием в бархатном переплете.

Вот и все. Теперь они муж и жена. А что дальше? Отступятся ли отец и Казик? Дадут ли спокойно жить, пускай в бедности, но так, как велит сердце? Гэля едва держалась, но не заплакала. Сняла в притворе фату, завернула в ситцевый платок, и, уже не прячась от людей, молодые поехали по большаку в Иванову хату.